Книга I. Поганое семя - [16]

Ели молочного, жаренного с капустой и яблоками поросенка, барашка, начиненного гречневой кашей, солянку из осетра по-гренадерски. Пили старые вина из родовых погребов тетушки, помнивших еще нашествие Бонапарта. Граевскому веселящее было не положено, и он, негодуя внутренне, цедил в изрядных количествах малиновую воду. После жаркого из гуся с маринованными ягодами все почувствовали, что есть более не в силах, и прислуга стала накрывать чайный стол. На скатерти появились пироги, варенья дюжины сортов, призывно заиграли графины с тетушкиными наливками. Рослый слуга, кряхтя от напряжения, внес пышущий жаром полутораведерный самовар – не из какого-то «польского серебра», а настоящий серебряный, сделанный на заказ на фабрике Баташова. Место возле него по праву старшей сестры заняла Ольга и принялась разливать чай – мужчинам в стаканы с золочеными подстаканниками, женщинам в чашки китайского порцелана[1]. Пили его с пиленым сахаром, сливками, парниковой земляникой. На пироги не смотрели, слишком уж обильным был обед.

Граевский лениво ковырялся ложечкой в варенье и, с равнодушным видом поглядывая на улыбающуюся кузину, думал о переменчивой женской сущности и вечной несправедливости судьбы. Еще летом Варвара называла его «мой могучий краснокожий друг» и разрешала целовать себя в щечку. Да, все проходит. Граевский тяжело вздохнул и все же взял себе пирога, сочного, с начинкой из вишен. Пирожок удался, весьма.

– Оля, будь добра, еще чаю мне. – Он протянул пустой стакан, и кузина, побултыхав им в полоскательнице, принялась через ситечко наливать заварку:

– На здоровье, братец.

Нынешним летом Граевский, как всегда, отдыхал в дядюшкином имении «Дубки». Жизнь в просторной, окруженной дубовыми рощами усадьбе текла давно заведенным порядком. Генерал, страстный рыбак и ненавистник охоты – хватит, пострелял на своем веку, – ловил плотвичек в тихом озерце и скармливал их зажравшемуся, толстому, как подушка, сибирскому коту Кайзеру. Тетушка неспешно, с немецкой обстоятельностью занималась хозяйством и каждодневно собирала на пятичасовые чаи соседей – отставного контр-адмирала Брюсова с супругой да вдовствующую княгиню Шахматову, натуру желчную и весьма язвительную.

Старшая кузина Ольга держалась несколько особняком – читала Соловьева, «Неву» и «Сатирикон», подолгу оставалась в одиночестве в беседке, Варвара же была барышня общительная и общества Граевского не чуждалась. Купались, катались на велосипедах, гоняя через дужки шары, играли в крокет.

Граевский устроил в саду турник, тренировался каждодневно по системе Мюллера и загорел столь сильно, что цветом кожи стал напоминать индейского вождя – именно так Варвара и окрестила его. Прозвище «могучий краснокожий друг» появилось позже, после памятной битвы с сыновьями помещика Стрекотова, рыжими наглыми близнецами.

Они оба уже закончили первый курс института, держались вызывающе и старались походить на офицеров – белые кителя, зеленые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами. Однажды на крокетном поле они стали гнусно приставать к Варваре и попытались наломать бока вступившемуся за нее Граевскому. Да не тут-то было!

Он уже больше года тайно занимался с чемпионом Страшилой французским боксом по системе профессора Шарлемона-старшего и без промедления познакомил обидчиков с техникой «шассе-круазе». Поднявшись с земли, они поспешно ретировались, а Варвара наградила Граевского поцелуем и томно прошептала:

– Мерси, мой могучий краснокожий друг.

И вот все это забыто и в прошлом, рядом с ней сидит торжествующий лейтенант и пушит черные тараканьи усы.

После чая подали мороженое, сливочное, миндальное, ванильное, однако дядя, полагая в душе, что настоящим мужчинам не положено любить сладкое, поднялся.

– Как насчет кубинской сигары, голубчик?

Он вопросительно глянул на Ветрова, но тот по причине здоровья не курил, и генерал в одиночку отправился в диванную. Так называлась просторная библиотека, где уютно пахло табачным дымом, диваны занимали три стены сразу, а над ними тянулись полки с чудесно переплетенными книгами.

– Благодарю, Изольда Павловна. – Поднявшись вслед за дядюшкой, Граевский поцеловал тетушкину руку, расшаркался перед кузинами и, косо посмотрев на лейтенанта – честь имею, пошел прощаться с генералом. Ему нужно было успеть в корпус к вечерней зоре.

В диванной царствовал полумрак и клубился облаком табачный дым, выходивший струей из любимой дядюшкиной трубки.

– Благодарствую, Всеволод Назарович. – Втянув носом аромат кануппера, Граевский вытянулся и с искренним почтением склонил ушастую голову. – Желаю здравствовать и долгих лет жизни.

– Что, пошел уже? – Генерал поперхнулся дымом, закашлялся и, троекратно облобызав племянника, сунул ему в руки хрустящую ассигнацию. – Извольте только с извозчиками не пьянствовать и с падшими барышнями не гулять.

И вдруг заговорщицки подмигнул – сам когда-то был кадетом. «Мамаша, купите мне пушку, мамаша, я буду стрелять»[1]. Приплясывая на ходу, Граевский спустился по лестнице в вестибюль, состроил рожу потрошеному медведю и, ловко нырнув за барьер, улыбнулся Тихону: