Книга и братство - [186]

Упоминание о Тамар, похоже, не понравилось Лили. Она мучилась угрызениями совести, когда услышала о «депрессии» Тамар, или что там это было, поскольку чувствовала, что это она убедила Тамар совершить тот бесповоротный шаг. Ей было приятно печься о Тамар, делиться с ней житейской мудростью, своим особым опытом, помогать деньгами этому ангелочку, которого все так расхваливали. Только позже она поняла, к какому тяжелому решению она ее необдуманно толкала. И тогда сама, чего с ней не было до сих пор, стала горько сожалеть о собственном аборте, который в свое время казался ей счастливым освобождением. Она даже подсчитала сколько было бы теперь ее ребенку, если бы оставила его. Позже она получила от Тамар записку с чеком на сумму, которую Лили одолжила ей. Записка была короткой, холодной, никаких «с любовью, Тамар», ни добрых пожеланий, ни слова благодарности. Наверно, ненавидит за то, что она ее уговорила. Глядя на записку, Лили готова была возненавидеть Тамар за то, что та заставила ее сожалеть и раскаиваться.

— Мне нет дела до всей этой религии, в которую она ударилась, — сказала Лили. — Просто психологическая уловка, долго это не протянется.

Роуз, которая держалась того же мнения, сказала неопределенно:

— У нее все будет хорошо… на самом деле она очень сильная девушка… храбрая.

— Я бы тоже хотела быть сильной и храброй и чтобы все у меня было хорошо, — сказала Лили.

— Постарайся не наступать на улиток, — предупредила Роуз. — После дождя они затевают свой танец.

По траве, озаренной закатом, ползало множество блестящих дождевых червей и улиток.

— Мне нравятся улитки, — сказала Лили, — бабушка приманивала их, и они заползали к нам в дом. Естественно, они всюду проникают. На днях я нашла одну у себя в квартире. Бабушка умела приручать дикие существа, они шли к ней сами. А улиток она использовала для телепатии.

— Каким это образом? — возмутилась Роуз, сытая по горло рассказами о кошмарной бабке Лили, у которой был дурной глаз и чье имя никто не осмеливался произносить.

— Чтобы передать кому-то сообщение на расстоянии, у каждого из вас должно быть по улитке, ты говоришь своей, о чем хочешь сообщить, и человек с другой улиткой получает это сообщение. Конечно, над улитками нужно поколдовать.

Роуз поражало, в какой только вздор не верила Лили. Они вошли в дом.

Поужинали на кухне за большим кухонным столом, который Аннушка до того отскабливала, что со временем шероховатая столешница стала бледно-желтой, как восковой. Роуз позволила Лили приготовить им ужин: омлет, капуста, из которой Лили удачно сымпровизировала салат, чеддер и яблоки, оранжевый пепин, кожица на которых к весне чуть сморщилась и стала желтей стола. Эти два дня, что Лили провела в Боярсе, они ели мало, но вина пили много. Маусбрук, вытянувшись во всю свою кошачью длину на теплом кафеле за плитой, мрачно следил за ними золотистыми глазами. Роуз вытащила его, уложила на колени и принялась крепко гладить, но тот отказывался мурлыкать и скоро вывернулся и удалился в свой теплый склеп. Его шерсть, обычно такая электрическая и гладкая, была сухой и жесткой. После ужина они прихватили виски и сели в гостиной у камина, в котором жарко пылали поленья. Им было легко вместе. Роуз все больше нравилась Лили, хотя ее неугомонность утомляла, а постоянные попытки пуститься в откровения раздражали. Лили много рассказывала ей о своем детстве и о Гулливере. Роуз не проявляла интереса. Но в компании Лили было веселее, а ее привязанность трогала Роуз. Они рано отправились спать, во всяком случае разошлись по своим спальням.

Оставшись одна у себя в комнате, Роуз подошла к окну. Больная луна вставала среди быстро несущихся рваных облаков. По Римской дороге проехала машина, отсвет ее фар скользнул по стенам и деревьям. Потом он пропал, луна скрылась за облаками, наступила непроглядная тьма и тишина. Роуз включила электрический камин. Зимой центральное отопление, отключаемое в большей части дома, когда не было гостей, не спасало от гуляющих сквозняков. Роуз ощущала близость пустых выхоложенных комнат. Она могла бы еще поболтать с Лили, но, расхаживая сейчас по спальне, чувствовала, что дар речи оставил ее — периодически охватывало ощущение, будто рот набит камнями. Она была оторвана от всего, нема, одинока. Мысль о забитом камнями рте и придавленном языке напомнила ей утро, когда она, придя в конюшню за яблоками, прихватила один из синклеровских камешков. Сейчас он лежал на туалетном столике, плоский черный камешек с белыми полосками и длинной трещиной сбоку, словно лопнул, открыв поблескивающее жемчужное нутро. Она подержала его на ладони, внимательно разглядывая. Он был такой особенный, неповторимый, столько интересного было в этом маленьком камешке. Когда-то давно Синклер выбрал его среди тысяч, миллионов камешков на каком-то пляже в Йоркшире, Норфолке, Дорсете, Шотландии, Ирландии. Ей стало ужасно грустно, будто камешек взывал к ней, прося защитить и пожалеть. Рад ли он был, что его выбрали? Как случайно все происходит и как дух присутствует во всем, прекрасном и уродливом. Она положила камешек и закрыла лицо ладонями, внезапно испугавшись тьмы за окном и безмолвия дома. А если Аннушка умрет? А если она уже умерла и дом знает об этом? Дом поскрипывал под ветром, как старый деревянный корабль. Чудилось присутствие призраков, шаги.