Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [80]

Фурман стал лихорадочно растирать одеревеневшее тело. «Завтра заболею, – тупо подумал он. – Быстрее домой…» В спешке он даже не стал переодевать плавки, так и поехал в мокрых.

6

После отъезда девушек Фурман настоял на своем переселении в их комнату – а то, мол, бабушка ужасно храпит по ночам (что было правдой) и не дает ему спать (а это – уже некоторым преувеличением: учитывая отсутствие двери и тонкость перегородки между комнатами, разница в силе звука была небольшой). На самом деле ему просто хотелось додышать воздухом исчезнувших девушек. Еще когда они жили здесь, он пару раз заходил сюда днем, рассматривал их вещи и осторожно нюхал брошенные майки. Однако, проведя весьма беспокойную ночь на большой кровати в компании двух жарких насмешливых призраков-суккубов, он решил перебраться на ту, что стояла ближе к окну и была не так обжита. На том и помирились…

Еще весной он попробовал написать тайное эротическое сочинение в подражание не забытым им новеллам больничного писателя. На первый раз он выбрал самый простой вариант сюжета: зарубежный супершпион во время дипломатического приема на скорую руку соблазняет жену какого-то посла (оставалось, впрочем, большим вопросом, кто кого соблазнил, – оба были мастерами). Работа оставила у Фурмана странное чувство. Быстро поднимающееся возбуждение, безусловно, мешало сосредоточиться на литературном качестве и деталях. Но если именно возбуждение и было истинной целью этого жанра, а все прочее – лишь необязательным украшением, то зачем вообще надо притворяться «литературой»? Наиболее чистым образцом тогда будут схематичные туалетные рисунки – хотя животные как-то ведь обходятся и без этих картинок?..

Тетрадка с запретным сочинением (которое было предусмотрительно начато в ней сзади) некоторое время пролежала без движения на полке в куче других школьных бумажек, но потом Фурман решил проверить на ком-нибудь свои сомнения и дал почитать «секретное произведение» старому приятелю по кличке Влас-Колбас. Тот в полном восторге заказал продолжение, но, пока Фурман обдумывал следующее сочинение, тетрадка была обнаружена мамой. Обошлось, в общем-то, без скандала, но реакция мамы была настолько жестко-саркастичной, что Фурман с детским облегчением отказался от «нехорошего» издательского проекта (к тому же наступило лето, и общение с возможными читателями прервалось само собой).

Боря, который случайно оказался свидетелем разговора с мамой и, преодолев ее раздраженное сопротивление, ознакомился с «крамольным» содержанием тетрадочки, отнесся к младшему брату с сочувственной иронией. Если уж ты дошел до такой жизни, сказал он, то, чем упражняться в писании всякой дряни, почитай-ка лучше произведения хороших писателей на эту тему – может, хоть какой-то толк будет от твоих страданий.

Следуя его непосредственным указаниям, Фурман прочитал подряд три рассказа разных авторов: «У нас в Мичигане» Эрнеста Хемингуэя (грубоватый бытовой эпизод, оставляющий ощущение загадочной недосказанности), «Морскую болезнь» Куприна (душная, потная и отвратительно притягательная история изнасилования пассажирки в корабельной каюте – история, созданная, без сомнений, большим мастером слова, однако по своей атмосфере подозрительно напоминающая сочинения бедного больничного мечтателя) и «Володю» Чехова (жестко описанная трагедия разом ставила на место жалкие мальчишеские мечты о женском внимании), а затем взялся за рекомендованные Борей толстые романы: «Человека, который смеется» Гюго, «Яму» Куприна и первые тома собрания сочинений Мопассана. Он получил самые разнообразные впечатления, в том числе и по непосредственно интересовавшей его теме: к примеру, вместе с увечным героем романа Гюго он узнал о неком совершенно неотразимом способе поцелуя с помощью просовываемого в чужой рот языка (проверить это было пока невозможно – так же, впрочем, как и оценить удовольствие, получаемое от того, что кто-то лезет в твой рот своим языком). Но его немного огорчило и озадачило то обстоятельство, что женщины во всех этих «возбуждающих» произведениях большой литературы почти всегда оказывались лживыми, глупыми или же изощренно жестокими существами…

И вот теперь, в Покрове, маясь от безделья и одиночества, он стал очень серьезно, со всем доступным ему искусством, рисовать мягким черным карандашом голых женщин – каждый раз начиная, вопреки правилам, с головы и лица и придавая им чуть ли не самое большое значение в работе. Эти взрослые женщины всегда выходили у него худыми, печальными и деликатно скованными, несмотря на призывно-ласковые позы; у всех у них были небольшие аккуратные груди, а неведомое для рисовальщика беззащитно-потаенное место с бережной грустью укрывалось им в густых и мягких завитках волос. Все рисунки – даже те, которыми он, возможно, мог бы гордиться как художник, – по окончании работы или максимум на следующий день беспощадно уничтожались. Он пытался рисовать и красками, но его любимая жирная гуашь, которую он использовал «почти как масло», давно уже окаменела в своих пластмассовых баночках, а акварельной техникой он владел плохо: пробы получались либо слишком грязными, либо просто недостойно грубыми.