Книга чудес, или Несколько маловероятных историй - [31]
Но утром, когда солнечные лучи робко прокрались из-за занавески, и мы уже делали утреннюю гимнастику, и радио орало на полную громкость, рассудок Феди Мойкина победил его безрассудство.
«Нет, это не настоящая любовь, а только легкое увлечение, и идти к Катеньке мне не следует, — говорил рассудок Феди Мойкина. — Если бы я полюбил по-настоящему, то был бы готов на всякие безумства, а я еще готов не на всякие…» Так убеждал себя Федя Мойкин всё утро, весь день и весь вечер.
И чем больше он убеждал себя, тем труднее ему было решить: любит он Катеньку или не любит и стоит ему к ней идти или не стоит.
И он продолжал размышлять об этом всю неделю и весь месяц, потому что знал, что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать.
И он продолжал размышлять всю весну, всё лето, всю осень и всю зиму.
А когда наступила следующая весна и любовные микробы опять стали появляться в дождевых капельках, на зеленых листиках и в складках девичьих платьев, Федя Мойкин пришел всё-таки к решению, что он любит красавицу Катеньку, как еще никогда никого не любил, и что он должен пойти к ней и сказать ей об этом.
И он пошел к красавице Катеньке, он поднялся на четвертый этаж и, задыхаясь от робости, тревоги и надежды, уже собирался было нажать кнопку звонка, как вдруг дверь открылась и на пороге появилась Катенька. И как только Федя Мойкин увидел ее, так сразу же понял, что такое счастье, о котором люди мечтают испокон веков.
Он понял это и чуть было не закричал от радости, но закричать не успел, потому что за спиной Ка-теньки увидел могучего парня, который, держа в руках закутанного в одеяло младенчика, сиял от гордости, как электрическая лампочка в двести ватт.
— Здравствуй, Федя, — сказала красавица Катенька. — Как давно ты не приходил, да и сейчас не вовремя. Вот мы нашего ребеночка несем в консультацию. Если хочешь, подожди. Мы вернемся и расскажем тебе, сколько он прибавил в весе.
И так как Федя Мойкин был парнем весьма рассудительным, и никогда не делал ничего необдуманного, и знал, что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать, то и в этом случае он поразмышлял предварительно минуту или две, а потом сказал так тихо, что Катенька даже не расслышала:
— Я за кепкой, Катенька. Я забыл у вас свою кепку. — И вдруг всхлипнул неожиданно и необдуманно и сказал еще тише: — Ну да ничего, я и без кепки как-нибудь… — и стал пятиться назад, вниз по лестнице, такой испуганный и несчастный, будто никогда в жизни ему не понадобится больше ни кепка, ни фуражка, ни шляпа, ни ушанка, ни берет, ни тюбетейка.
А ночью мы опять слышали, как стучит сердце Феди Мойкина.
«Тут-тук, — стучало оно тихо и робко, — почему ты веришь своему рассудку и своим глазам, своим учителям и своим книгам, и только мне ты не веришь, и боишься меня, и стыдишься, точно я дикий зверек, которого надо держать в клетке или на привязи? Тут-тук, — стучало оно, — тук-тук».
И мы, высунув головы из-под одеял, долго слушали в темноте, как стучит и жалуется маленькое обиженное сердце нашего товарища.
Волшебные тапочки
Сеню Пташкина знает вся наша улица. Когда он идет в кино, или на стадион, или на свидание, скромный, чуть смущенный и симпатичный, все парни и все девушки замедляют шаг и, кивая в его сторону, говорят:
— Вон идет знаменитый Сеня Пташкин, о котором писал сам академик Щеголь!
Он работал на обувной фабрике, в цехе тапочек, и был пареньком ничем не приметным: вперед никогда не совался, прочитанными книжками не хвастался; все шутят — и он шутит, все идут в баню — и он в баню, все влюбляются — и он влюбляется.
А между тем в своем цехе он пользовался большим уважением, потому что шил такие легкие, мягкие и во всех других отношениях замечательные тапочки, что не одна пара ног должна была бы благодарить его пару рук. Но ноги, как известно, безгласны. Поэтому ничто не обещало Сене Пташкину славы.
И он неплохо обходился без славы, вполне удовлетворяясь тем, что зарабатывал прилично и каждый вечер ходил в кино, на стадион или на свидания с девушками.
Так бы Сеня Пташкин, наверно, и прожил без славы всю свою жизнь, если бы из разговоров с товарищами не узнал, что наш поэт и красавчик Витя Влюбченко надеется прославиться своими стихами, умный Миша — критическими статьями, Никита Муд-рейко — научными исследованиями, а Шурик Трифонов — пляской вприсядку. И хотя Сеня Пташкин был парень неглупый и отлично понимал, что слава — это не предмет первой необходимости, как, допустим, штаны, без которых не пойдешь даже в баню, но всё-таки он опасался, что все его друзья прославятся, а он один останется никому не известным.
И это его очень тревожило.
Однажды, уже поздно вечером, когда мы улеглись в постели и собирались погасить свет, он спросил, весьма озабоченный:
— Скажите, ребята, как вы думаете, может ли человек прославиться своими тапочками?
Никита Мудрейко ничего не ответил, потому что уже спал. Витя Влюбченко ответил, что слава — это дым. А умный Миша, откинув одеяло, сел на кровати, надел на свой маленький носик очки и сказал так:
— Слава — это, безусловно, дым, а мечты о славе — явный пережиток капитализма. Но пока ты еще не вывел этого родимого пятнышка из своего сознания, я скажу тебе прямо, что прославиться тапочками нельзя, потому что тапочки — изделие анонимное.
