Книга Блаженств - [8]

Для наглядности Нина подошла к полке и сбросила на пол несколько банок. Одна из них разбилась, и в воздух поднялось алебастровое облачко. Павлик вскочил с тахты. Нина метнулась к столу, чтобы схватить ненавистное чучело. В этот момент ее гнев был сильнее, чем страх перед заразой. Но Павлик ее опередил, загородив чучело своей широкой костистой спиной.

— Нина, если ты тронешь этого зверя, я оторву твою голову и сделаю из нее экспонат. Медузу Горгону сделаю. Обошью змеями и прибью над тахтой.

Какое-то время Нина сверлила мужа глазами, но каменеть от ее взгляда он пока не собирался.

— Да и черт с тобой. — Нина вышла из мастерской; через несколько секунд хлопнула дверь ванной и зашумела вода. То, что Нина пошла плакать, еще не означало, что инцидент исчерпан, и Павлику было заранее себя жаль.

Обычно Мати засыпала раньше, чем голова коснется подушки. Но в тот вечер сон долго не шел к ней. Она не могла отвлечься от мыслей о Павлике; ее будоражила эта внезапно открывшаяся близость, как если бы она вдруг обнаружила место, где подземный ручей его тайной, внутренней жизни выходит на поверхность. Матильда предвкушала свою грядущую вхожесть в эту жизнь, словно маленький паж, только что получивший место при дворе. Она воображала себя хранительницей тайного сада, населенного фантастическими существами — разве отец не сказал, что мог бы сделать их для нее? Это была не та вещь, которой хотелось бы хвастаться перед школьными приятелями, это было что-то эксклюзивное, что она могла разделить только с Павликом и, как знать, может, с матерью, если бы мать вдруг захотела принять участие в этой тайне.

Углубленная в фантазии, Матильда начала было подремывать, но вдруг темный квадрат окна озарился горячим и почему-то шумным светом. Почти сразу волна света отхлынула; Мати вылезла из постели, подошла к окну и выглянула во двор. Там пылал дымный костерок; рядом никого не было. Завороженная пламенем, Матильда стояла у окна, пока огонь не погас сам собой, и только тогда решительно направилась в комнату матери.

Нина в халате сидела на диване. Ее безбровое лицо было вымазано сметаной. Лоб Нины обрамлял венчик опаленных волос. Видимо, она переборщила с бензином, и оттого взрыв получился слишком сильным. Когда на пороге возникла Матильда, Нина привычно буркнула:

— Чего бродишь? Тебе давно спать пора, — но тут же осеклась. Дочь смотрела на нее исподлобья, пристально и яростно, так, как один Павлик умел смотреть, и от этого взгляда Нина почувствовала, как под слоем сметаны на лбу проступает пот. Неистовая красота Матильды, недетская, нездешняя красота, на которую Нина давно перестала обращать внимание, вдруг явилась ей так ясно, словно самый воздух вокруг стал вдвое прозрачнее. Нина рефлекторно вся поджалась; острое ощущение собственного несовершенства, чувство вины, внезапное осознание своего убожества и неотвратимости поражения навалились на нее с такой силой, что она не могла пошевелиться. Матильда, плоть от плоти ее, стояла перед ней, как разгневанный маленький ангел, над которым у Нины не было ни малейшей власти.

— Нина, вы сожгли Сэра Папагосту.

— О чем ты, дочка, по какому погосту?.. Он был заразный, ты же сама видишь.

В этот момент огромное чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах, склонилось над Ниной и бесшумно срезало ее голову двумя рядами крепких желтых зубов. Черные губы, испачканные сметаной, растянулись в ухмылке. Комната накренилась; по наклонному полу покатились клубки ежей. Лакированный краб взбирался по чьей-то ноге. С потолка посыпались почтовые открытки. Потом всё погасло.

Судорожные припадки у Матильды никогда больше не повторялись.

Милая, милая доктор Агния. Будь проклята эта «Река Найкеле». Когда я писала ее, нет, когда я питала ее, когда я входила в нее по колено, по бедро, по ребро, когда золотые уста мои отверзались, чтобы выплюнуть серебро, чтобы выкрошить прямо с зубами мою неуклюжую жизнь, я не знала, чем может кончиться весь этот душевный стриптиз. Хотя кому было знать, как не мне, столько раз повторявшей, что материей движут слова. Мне, столько раз убеждавшейся в этом воочию — да что там, не только слова, даже точки и многоточия. И какой же паршивый лукавец, какой изворотливый бес нашептал мне закончить книгу, и как он в нее пролез? Это он, больше было некому, взял перо и, пока я сплю, на самой последней строчке после слова «люблю» поставил жирную точку.

А теперь по реке Найкеле, по холодной ее воде уплыла любовь моя, Агния, далеко, в никуда, в нигде. Это point of no return, мой невозвратный предел, и, наверное, наступило время серьезных дел.

(Здесь идет гитарное соло.)

Я должна написать настоящий роман, большой и связный, местами загадочный, но в целом понятный; для себя, для тебя, для всех, я не могу идти на попятный. Это было б не по-самурайски, это как обмануть ожидания, ты ведь знаешь, я не умею выдумывать себе оправдания. Да, я не чувствую смелости, только слабость и дрожь, я боюсь не поймать чего-то там, где кончается рожь и начинается пропасть, выронить все слова, но я буду пытаться, покуда буду жива. И прости мне античный пафос, моя дорогая док, мы же неисправимы, вспомни: наши парни играли рок.