Книга Блаженств - [52]

Галлюцинации, фотопсия, добровольное безумие, токсический психоз, говорят нормальные люди, отказывающиеся от ночных путешествий на острова своей мечты. Такие путешествия не должны оставаться безнаказанными, пусть будет распад личности, передозировка, пожар, ОБНОН, дубинки, аспирация рвотных и каловых масс, лагеря и смертная казнь. На путешествия надо зарабатывать в поте лица, долгими месяцами, лететь эконом-классом, фотаться цифровой мыльницей. А иначе рухнет вся мировая экономика, все вавилонское нагромождение пойдет прахом и начнется полный беспредел.

То же самое с другими опасными удовольствиями — неконтролируемый секс, эротические фантазии, бесцельные похмельные объятия с близкими по духу и разуму существами, календарно необоснованные посещения ресторанов небыстрого питания — на них же уходит масса драгоценного времени. У нас, выходящих на улицу к полудню, когда схлынет толпа чуждых, досужих, ящероподобных, с электричеством на языке. Мы умерщвляем дух и портим генофонд, а ведь могли бы, как Гуля Королёва, вставать до зари и точить, точить карандаши, но сначала нож, чтобы ровно, один к одному, а потом в бассейн, прыгать с вышки в холодную воду и совершать прочие подвиги, брать барьеры и высоты. Но нам, любителям ночных путешествий и алкогольной анестезии, это несвойственно.

Говорят, некоторые, отправившись в путешествие на Луну, не возвращаются больше никогда. Не думаю, что не могут, наверное, просто не хотят. Слишком велик соблазн, заплыв в океан Истинного мира, остаться в нем, оставить его для себя, слиться с его вневременной мудростью. Пребыть в покое, в абсолютном нейтралитете, вне всех дихотомий. Уйти невредимым из кровососущих объятий времени одним невозвратным шагом, так, как принимают монашеский постриг, только обрекая себя не на труды и служение, а на блаженство, какого смертному дано вкусить лишь в утробе матери.

Я вижу время как силу трения, существующую между человеческим существом и окружающей действительностью. Там, где ее не будет, мы станем скользить легко и плавно, не имея границ, как летучий нашатырь. Здесь, где она есть, мы непрерывно боремся с одолевающей нас инерцией, пока не останавливаемся, побежденные. И только тогда — не в награду, в утешение — получаем свою свободу. Между «здесь» и «там» — лишь призрачная ткань реальности, тонкая, в один слой. Если тебе однажды удалось ее повредить, ты не успокоишься, пока не выберешься наружу.

Тридцатого декабря я иду встречать Агнию на Ярославский вокзал. Обычно на следующий после путешествия день я чувствую себя как после бани — хрустальная, слезливая чистота морозного утра, умиротворенное молчание. Мои легкие воистину легки, мои глаза все еще прозревают порядок, мое сердце — огромный рубин, полный живого света. Вот только в последнее время со мною стали все чаще случаться внезапные приступы темноты. Как будто в пути меня нагоняет тень огромной совы. Как будто голова моя скрывается в черной полынье, и на несколько секунд? минут? течение уносит меня под зернистый, пузырчатый лед. Как будто незнакомая боль разрывается в мозгу с ослепительной силой, затмевая все остальные чувства, превосходя мою способность к ощущению боли и, таким образом, отрицая саму себя. Я не стараюсь превозмочь темноту, я лишь прислушиваюсь к ней, прекрасной и неодолимой, как русалочье пение. Сатанавты ныряют в прибрежный ил, возвращаются с немыслимыми какими-то сокровищами, трепещущими лаковыми черными червями, мягкими иглами, ленивой одурью. Кто-то сильно толкает меня в плечо, и тридцатого декабря я иду встречать Агнию на Ярославский вокзал.

Мы обнимаемся на перроне; из вещей при ней лишь крошечный рюкзачок. Я зову ее обедать в кафе. Она засыпает меня вопросами, а я только улыбаюсь и отмахиваюсь: вот сейчас придем, сядем в тепле, выпьем глинтвейну, и я все тебе расскажу.

Мы не успеваем даже заказать: Агния вдруг делает круглые глаза и толкает меня в бок. В направлении нашего столика движется человек. Высокий, грузноватый блондин, похожий на полярного медведя, в шарфе в сине-голубую полоску — концы шарфа продеты в наброшенную на шею петлю, как нынче носят в Париже. Он подходит, и я встаю, чтобы пожать ему руку.

— Игорь Васильевич Макаров, — говорит Агния, — мы познакомились в Новосибирске.

Мне плохо видно, но за плечом Игоря стоит женщина. Она делает шаг к свету. У нее узкое красивое лицо и тяжелые серебряные браслеты на обоих запястьях.

Помню ли я, как в одно прекрасное утро зажглась желанием выловить тебя из небытия, поймать буквенным неводом, облечь плотью и позволить тебе действовать по своему разумению? Ну конечно же помню, как я могу забыть, если все в тебе, до крохотной черточки, до последней родинки, до легчайшей диастемы и картавого мягкого «р» — дело рук моих, моего разума. Я узнала бы тебя даже на ощупь, даже просто по запаху. Значит, вот как все получилось, вот кто стал магнитным полюсом для его компаса, вот кто забрал у меня мой чемодан без ручки. Так бери, мне не жалко, здесь все придумано для тебя, дорогая, моя дорогая Мод.

— А это Матильда, моя любимая девушка. — Игорь, любуясь, поворачивается в профиль.