Книга 1. Изгнание - [122]

Серый рассвет поднимался над степью. Сеялся редкий снежок. Виктор Белопольский покойно лежал на холодной земле — глаза открыты, лицо белое. Снежинки не таяли на нем. Он умер. Но ему казалось, он еще думает — о себе и о времени. А с севера уже подходили конные разъезды красных...

3

Покинув Слащева и загнав одну из лошадей, Андрей Белопольский добрался к утру до дедовской дачи. Дача была пуста и разгромлена: похоже, хозяин уехал не вчера и здесь стояла какая-то кавалерийская часть — повсюду окрест, и даже на веранде, возвышались крутые кучи конского навоза, клочья сена, валялись старые подковы, чиненная-перечиненная и пришедшая в полную негодность сбруя.

Андрей прошелся по комнатам. Он не любил эту дачу и редко бывал здесь, даже когда воевал уже в Крыму.

Какая-то мебель вызывала у него воспоминания о детстве, но он решительно заставлял себя не думать ни о чем и вышел во двор, чтобы поискать, не осталось ли здесь кого-нибудь из старой прислуги. Он неслышно обошел сараи и пристройки, хотел повернуть назад, но вспомнил о беседке, превращенной с войной в сторожевой домик, и направился вниз, к морю. Беседка стояла нерушимо под изгибом терренкура. Андрей заглянул туда. Пахнуло живым человеческим теплом. На полу возле железной печурки, под кучей тряпья, кто-то спал. Или делал вид, что спит.

Андрей, изготовив пистолет, вскочил в домик, принялся ногами расшвыривать какие-то попоны, старые шинели, одеяла. Упала лампа, запахло керосином. И сразу из-под груды тряпья, точно из подвала, вылезла косматая фигура, показавшаяся огромной и фантастической из-за того, что было надето, накручено на ней. Спросила простуженно, с хрипотцой, в которой сквозила угроза:

— Почто шумишь, война?

— Давай свет, хам! — Андрей щелкнул курком.

Коптящий фитилек осветил желтоватым светом дощатые стены, кучу тряпья на полу. Маслянисто блеснула винтовка в углу. Андрей свалил ее, наступил ногой. Возле печки сидел старик, глядевший на вошедшего круглыми, как у курицы, глазами, выжидательно и испуганно. Лицо его показалось Андрею знакомым. В глазах старика промелькнуло беспокойство, с которым он быстро справился. Спросил с ласковой ленцой:

— Похоже, внучок князя Вадима Николаевича? — А закончил с прорвавшейся издевкой: — С прибытием вас, ваше благородие.

— Где дед? — с ненавистью спросил Андрей. Его шатало от усталости, но сесть было некуда, и он стоял, прислонившись к дверному косяку. — Ну! Отвечай, старая каналья! Живо!

— Не могу знать.

— А-а, не можешь? — Судорога бешенства пробежала по лицу Белопольского. — Сможешь! Ты у меня заговоришь, рожа! — И он толкнул старика ногой в грудь. — Как зовут, ну?! Ты кто? Почему здесь?

— Максим Степанович зовут... Только зря вы бьетесь. Невиновный я ни в чем.

— Я тебе судья, быдло! Рассказывай! Все! Без утайки у меня! Соврешь — пуля!

— Пуля — дура, а ударит — дыра, — спокойно сказал старик. — Три день, как я здесь. Приехал, старого барина не было. Сказывали, сын куда-то увез. А в именье казачки стояли, донцы. Видите сами, что уделали: знамо дело, именье бесхозное. Я и решил, дай, думаю, посторожу. Может, и сберегу чего. Вернется барин, дом прибрать — жить еще можно.

— Хорош сторож, скотина! — нервно засмеялся Андрей. — Сам небось грабил?! Признавайся, ну! Убью!

— Я тебе в деды гожусь, а ты меня материшь да пугаешь, — сказал он глухо. — Взял, не взял... И-и... Тебе -то что? За море меблю потащишь, что ли? Специальный корапь тебе подадут? Как же!

— Вот что, Максим, — сказал он как можно миролюбивее. — Я тебя вспомнил. Сестра моя с тобой из дома бежала. Времени мало. Расскажешь, куда вез, где оставил, что с ней случилось, — я тебе часы отдам. Не скажешь правды — на себя пеняй, не обижайся. Останешься здесь навечно, пулей ссажу. Так что христом-богом прошу: говори, не заставляй еще грех на душу брать.

— Взял бы я у тебя часы, ваше благородие, не думая. Люблю я золото, ой-ой! Всю жизнь на чужое смотрел: своего не было. Но и я не хочу греха на душу брать. Все, что было, что знал, деду вашему докладывал. До Симеиза барышня и не доехала, с телеги слезла, в господский фаэтон по своей воле перешла. Больше и не видел.

— А не говорила, что, куда? Может, фамилии какие называла? Вспомни. Где искать?

— Не... Мы и не говорили вовсе: я молчун, да и о чем барышне со мной беседовать? — Дед запалил от лампы носогрейку и окутался злым табачным дымом. — А искать что? Человеки ныне перетасованы, иголку в сене найти легче. Будет воля божья — встретитесь.

— Разве ты молчун?! Ты не молчун, старый ворон.

— Теперь оно так. Пожалуй, ваша правда. Не отбрехнешься, враз на погост свезут. Молчаливых и белые, и красные вмиг к стенке ставят.

— Ладно, хватит! Говори теперь, что известно о деде?

— Не застал я его — вот и все, что известно.

— Куда ж поехали они, слыхал?

— Думаю, к морю подались. Как и все из вашего сословия, на корапь садиться, чтоб с родины бежать.

— Уж не большевик ты случаем, старая харя?

— Не... Я неграмотный, ваше благородие.

— Хитер каналья. Надо бы тебя в контрразведку или тут шлепнуть. Времени вот нет, да и мараться неохота. — Андрей вышел из домика и захлопнул ногой дверь с такой силой, что вся постройка закачалась.