Книга 1. Изгнание - [10]

— Разрешите не согласиться с вами, — сдерживаясь, сказал Белопольский. — Вы — западник. Я — славянофил. Я вижу ныне иные причины оскудения народа.

— О каком народе изволите говорить, князь?

— О нации, Виталий Николаевич! О русской нации, ввергнутой — в который раз! — в смуту и братоубийственную баталию. Много смут было на Руси. Но всегда в конце концов торжествовал порядок.

— Помилуйте, князь! Какой порядок, чей?! Такой, что нужен государству нашему, народу? Или тот, что отбрасывал нас на десятилетия против у Европы? Что диктовали нам татары, немцы, японцы?! Или мы сами — принципами «кнута и пряника», «разделяй и властвуй», а еще раньше — «приходи и управляй мной»?!

— Не могу здесь не согласиться с вами, уважаемый Виталий Николаевич. Русскому народу отнюдь не противопоказаны кнут и пряник. Особо — кнут. Сила персон, кнут в руках держащих, служила укреплению государственности.

— И заменяла закон.

— Законы создаются людьми, власть дастся богом.

— Вы, верно, с закрытыми глазами живете? Русский царизм изжил себя, поймите. Delenda Carthago![2]

— Считаю утверждение ваше справедливым лишь в части государя императора Николая Второго. Монарх наш, действительно, оказался малоспособным к управлению государством и тем самым, в определенных отношениях, конечно, подорвал твердую веру в самодержавие и государственное устройство, свойственное не только России, но и Германии, и Сербии, и иным странам.

— Разве и дурной царь — благо для государства?

— Кто может судить его?

— Деяния! Поступки! Мнение общества!

— Вы же сами утверждали: единого общества ныне в России нет. А у каждой группы — свое мерило, господин профессор, у купечества, скажем, чиновничества. Или у анархистов, масонов, иноверцев там всяческих. Позволю себе напомнить: наша триединая формула государственной власти, являющаяся весьма гармоничной, много лет способствовала укреплению мощи России и во всем цивилизованном мире.

— Православие, самодержавие, народность — это вы изволите и—меть в виду? Девиз реакционеров и тормоз прогресса!

— Прошу вас, милостивый государь!.. Я с оружием в руках выступал защитником этой формулы, под которой всегда подразумевал престол и отечество, — нахмурился генерал.

— Не следует нам горячиться, князь. Я же сам много лет провозглашал эту формулу с университетской трибуны и в своих печатных лекциях. Но последние годы показали крах этой идеи, ее безжизненность и не восстановимость — это я как историк свидетельствую.

— Уж не социал-демократ ли вы, сударь? Не большевик, упаси бог?

— Нет, князь, не беспокойтесь, я вне партийных групп. Я очень далек от большевистских программ, не понимаю и не принимаю многих их действий. Но одно для меня стало бесспорным: народ идет за ними, крестьянские кобылки, уже пять лет одетые в серые шинели, которые составляют многовековую суть государства Российского. И знаете почему? Большевики одним декретом сделали то, чего не могли два века сделать цари, многочисленные комиссии и великие умы империи. Они дали мужику землю. Бери, владей! И без всяких оговорок — вот что главное. Крестьянство России будет защищать большевиков. Оно уже их защищает. От кого? От тех, кто едет в обозах наших армий, кто, возвратясь в свое имение, начинает искать разграбленное имущество, а для этого порет розгами и правых и виноватых, — но первым делом возвращает свою землю. Ни Колчак, ни Деникин не имеют, к сожалению, никакой аграрной программы, ибо невозможно одновременно сидеть, простите, на двух стульях и удовлетворить интересы и помещика, и его бывшего раба.

— Тэк-с! — Лицо старого князя пошло багровыми пятнами. — Не соблаговолите ли, господин профессор, поведать: что еще привлекает вас в большевизме? Не тесное ли сотрудничество с кайзеровской Германией? Не террор ли? Не истребление ли всего августейшего семейства? Дворянства нашего? Говорите же, не стесняйтесь!

— Вы недалеки от истины, ваше сиятельство. — Шабеко впервые за все время знакомства назвал так Белопольского. Лицо его затвердело, подбородок напряженно и независимо вздернулся. — Хочу сказать именно об этом. Как христианин я осуждаю беспримерный акт жестокости, но как беспристрастный историк не могу не отметить определенной государственной мудрости этого же акта. Ad hoc — для данного случая. Белое движение не просто обезглавлено. У него вырвали знамя, которое могло стать великой объединяющей силой. Знамя — как символ преемственности царской власти. Наш сегодняшний спор с вами лишний раз убедил меня в том, насколько сильны в умах просвещенного русского общества монархические идеи, неважно кем наследуемые, пусть даже не сыном государя — дочкой, внучкой, дядей, в конце концов... Теперь в белом движении много знамен. И у каждого — свой оттенок, не станем закрывать на это глаза, князь. Почему? Очень просто. Каждый наш боевой вождь хочет въехать в столицу под своим знаменем и на своем белом коне — primus inter pares?[3] Вы же не станете с этим спорить? Вспомните лишь: когда доблестный генерал Деникин признал де-факто власть Верховного главнокомандующего генерала Колчака? Когда передовые конные разъезды генерала Мамонтова появились под Тулой? Ничего подобного! Когда армия Май-Маевского была разбита и неудержимо катилась к югу. Вот вам и вся правда! Белое движение обречено, оно погибнет. В нем не только преемственности, в нем нет истинного вождя, нет и двух однозначных фигур с одинаковыми политическими программами. И даже двух самых крайних монархистов нет, ибо один придерживается германской ориентации, как, скажем, генерал Краснов, другой — англо-французской, антантовской, как генерал Деникин. Сколько генералов — столько лозунгов, если быть откровенным.