Ключи счастья. Том 2 - [17]

— Конечно. И чего-то испугался.

При свете фонаря они читают на белой дощечке, прибитой у двери подъезда, Nina Glinska. Соня входит на крыльцо. Она слышит явственно за дверью мужской голос, говорящий по-русски: «Вы ничем не рискуете. За вами не следят. И мы примем меры…» — «Вам я не смею отказать», — звучит еще явственнее ответ.

В то же мгновение распахивается дверь. Из квартиры выходит человек. Он так высок и худ, что кажется воплотившимся Дон-Кихотом. Он очевидно смутился, увидав девушек. Они мельком видят бледное лицо аскета, белокурую бородку, тесно сжатые губы и холодный взгляд серых глаз.

Незаметным жестом он надвигает шляпу на брови, так, что лицо его остается в тени. Но Маня говорит себе, что даже через десять лет, увидав в толпе это лицо, она его узнает.

— Pardon! — говорит он, чуть дотрагиваясь до шляпы и словно пронзая взглядом чужие лица.

Слегка согнувшись, высокий, весь в черном, он проходит под аркой ворот и скрывается.

— Зяма пришел с ним, — шепчет Соня. Кто-то держит изнутри дверь на цепочке, и на Маню пристально глядят чьи-то глаза.

— Кого вам угодно? — слышат они женский голос. Женщина спрашивает по-французски.

— Madame Glinska, une lettre di Russie [12], - быстро говорит Соня.

Через мгновение они уже в передней. Там совсем темно.

— Вы русские? — спрашивает женщина. И холодок недоверия звучит в ее голосе.

— Да… Вам письмо от Зины Липенко… Я из Москвы.

— Ах, вот как? От Зины? Пожалуйста, войдите.

Она запирает дверь, накладывает цепочку. Ее манеры меняются мгновенно. Она идет в следующую комнату, откуда в переднюю падает широкая полоса света, и делает грациозный жест рукой.

— Пожалуйста, разденьтесь.

Это среднего роста стройная женщина, лет тридцати пяти. Она одета строго, вся в черном. Ее светлые волосы лежат в бандо вдоль щек, худых и отцветающих. Глаза ее светлые и холодные. У нее умный лоб, смелые брови, темные волосы, и тонкая улыбка.

Через маленькую столовую она ведет их в свой кабинет. Это большая и мрачная комната, совсем лишенная женственных украшений и кокетливых мелочей. Все темно, строго, солидно. Кабинет мужчины. Лампа под зеленым абажуром озаряет рабочий стол, заваленный книгами и рукописями. Переплеты тускло поблескивают позолоченными корешками за стеклом шкафа. На стене портреты Элизе Реклю и Кропоткина. В глубине комнаты рояль.

«Она любит музыку. Может быть, сама играет и поет», — думает Маня.

— Прошу садиться, — ласково говорит Глинская, придвигая себе кожаное кресло. — Я сейчас пробегу письмо.

Девушки озираются с любопытством и смущением. Они обе бессознательно робеют перед этой женщиной. Разве не сумела она устроить свою жизнь по-новому? Не отвергла ли она торные дороги? Не идет ли она, одинокая и гордая, по пути, подсказанному ей убеждением, чувством, призванием? Ее обстановка буржуазна. «Но ведь это все нажито ее собственными трудами, — думает Соня. — Каждый стул, каждая чашка в этой квартире куплены на ее трудовые деньги. И если она любит комфорт, кто смеет упрекнуть ее в этом? Разве каждый рабочий не стремится украсить свою жизнь радостями мещанина? Ведь это только удовлетворение самых законных эстетических потребностей?»

— Вы надолго сюда? — приветливо спрашивает Глинская, складывая письмо.

— Увы! У меня только одна неделя. А Париж необъятен…

Нина Глинская смеется и становится более ственной.

— В самом деле, здесь можно растеряться. Не могу ли я помочь вам? Что вы хотели бы видеть?

Соня открывает рот. Беспомощно разводит руками.

— Все! — срывается у нее.

Маня не может удержать смеха. Глинская тоже звонко хохочет и кажется теперь моложе лет на десять.

— Однако из всего надо выбрать только немногое. Вот сейчас с одного слова вы раскроетесь передо мною. Что вас больше интересует за границей? Люди? Или вещи? Под этим я понимаю: соборы, музеи, памятники.

— Конечно, люди! — вскрикивает Соня. «А меня, конечно, вещи», — думает Маня.

— Ну вот и договорились! В Сорбонне были?

— Завтра идем и туда, и сюда.

— А завтра вечером общее собрание феминистской Лиги «Les droits des femmes» [13]… Хотите со мною?

— Еще бы! Как я рада!

— А разве это не скучно? — спрашивает Маня, поднимая левую бровь.

— Как для кого, — отвечает Глинская, тонко улыбаясь. — Я нахожу эту лигу крайне интересной с тех пор, как в нее, вопреки желанию учредителей и председательницы, влилась новая волна: женщин-работниц.

— Значит, это не буржуазная лига, как у нас, в России? — спрашивает Соня, вся подаваясь вперед.

Глинская берет со стола красивый разрезной ножик черного дерева и играет им. Она откинулась в глубь кресла. Маня с удовольствием видит небольшую изящно обутую ногу.

«Эта женщина хочет нравиться», — думает она.

— И здесь лига долго была буржуазной, все первые десять лет. И сейчас председательница — аристократка. И секретарь — дама из высшего общества. Между прочим, образованная и талантливая женщина. И товарищ председателя — ученая буржуазна. Да и самое ядро, конечно, все из буржуазии. Ее привлекали, имея в виду осуществить филантропические затеи, ясли, приюты для детей и для старух, образцовую прачечную. Но, в силу вещей, рабочий элемент, которому эта лига пошла навстречу своей петицией в палату депутатов о сокращении трудового дня для женщин…