Ключи от Стамбула - [24]

Мысли ходили по кругу и круг этот всё время расширялся, как расширялся круг его дипломатических забот.

А в доме после похорон долго пахло уксусом и мятой.

Им с женой невыносимо было видеть детские игрушки, которых никогда уже не тронет их сыночек, радуясь и веселясь в своей кроватке.

— Зачем я осталась, скажи? — задавала свой страшный вопрос Екатерина Леонидовна, — зачем не я, а он? Зачем не я, а он? — Слёзы душили её, и она хваталась за горло, не находя иного способа остановить их поток; с ней снова случался припадок.

Игнатьев терялся, не знал, что сказать, и чувствовал ужасную тоску, с которой надо было как-то уживаться.

— У Бога все живые, — утешал он Катю. — Павлик станет нашим Ангелом-Хранителем.

Их родительское горе было столь глубоким, что даже начавшийся снова дождь, холодный зимний дождь, идущий вперемесь со снегом и стекавший по оконному стеклу, казался слишком шумным и нестерпимо унылым.

Игнатьев не страшился смерти. Жить в жалком страхе за своё существование, что может быть позорнее и гаже? Сколько Бог ему отмерил, столько он и проживёт. Но этот гробик с тельцем сына, пышно убранный цветами, этот погребальный венчик, наполовину закрывший милый, обезкровленный до известковой белизны Павлушкин лоб, как пропуск в Рай, в обитель вечного блаженства… Они мучительно стоят перед глазами. Не смахнуть их, как не прошенные слёзы, не избыть!

И еще Николай Павлович не понимал, как он сообщит отцу и матери, что Павлик умер? Как? Он знал, что весть о смерти внука будет для них сильным потрясением.

— Мне кажется, что жизнь моя навек отравлена этой утратой, — уже без слёз, печально признавалась в своих чувствах Екатерина Леонидовна, когда по вечерам садилась в кресло, укутывая плечи кашемировым платком. — Я как бы разом постарела — сердцем и душой. А более всего, рассудком. Вот уж правда: тщеславие доводит нас до полного ничтожества. Поверь, мне ничего не хочется и, вместе с тем, я не хочу быть той, какою стала!

Флакончики духов и кремов были переставлены ею в комод, а золотой медальон, в котором находилась прядь волос их первенца, благостно пахнущих ладаном, она так же, как и крестик сына, повесила себе на шею.

— Я никогда с ним не расстанусь, понимаешь?

Игнатьев ласково обнял её.

— Как я с тобой.

Он воспринимал жену как совершенное чудо природы, обожая её ангельскую кротость, красоту и преданность семье.

Она тоже дорожила их союзом, видя в нём близкого, родного человека: умного, доброго и неизменно любящего.

Горничная с няней говорили полушёпотом.

— Сам Бог соединил их вместе.

— Сперва любовью, а теперь вот…

— Тсс! — И обе враз прикладывали пальцы к плотно сомкнутым губам.

Глава X

Все члены русского посольства и главы иностранных миссий выразили Игнатьеву свои соболезнования в связи с постигшим его горем.

И каждый из послов, так или иначе, коснулся событий в Румынии, не забывая спросить, с какой программой Николай Павлович прибыл в Турцию?

— Признаюсь, — откровенничал Уильям Генри, барон Даллинг и Бульвер, — что я лично, хотя бы ради оригинальности, был бы рад избежать слова Россия при решении Восточного вопроса, как-нибудь обойтись без него. Да только мне, много лет уже пребывающему в качестве английского посланника при Порте Оттоманской, никак невозможно сделать так, чтобы тема России и её внешней политики не заставляли задуматься над тем, каковы, в самом деле, нынешние претензии и будущие намерения вашей державы? — слово «вашей» он выделил голосом.

Николай Павлович честно ответил.

— Сознавая всю ответственность перед моим Отечеством, смею заверить вас, что ни государь император Александр II Николаевич, ни российское правительство не могут мириться с большинством положений Парижского договора. Лично мне, как посланнику России, хотелось бы отстоять честь и достоинство моего Отечества.

— Каким образом? — полюбопытствовал британец.

— Восстановлением права собственности на черноморское прибрежье и права первенства на черноморских водах возвращением уступленных в 1856 году части Бессарабии, Измаила и устья Дуная, и прекращением стеснительной не для одной России, но и для султана, коллективной опеки Турции и гарантии всей Европы, — ответил Игнатьев.

— В чём вы видите «коллективную опеку» над Турцией и о каких таких «гарантиях объединённой Европы» вы сейчас обмолвились? — поинтересовался лорд Литтон, в глазах которого читались настороженность и любопытство человека, постоянно сомневающегося в чьих бы то ни было правах, кроме собственных.

— Я вижу их в том, — как можно спокойней ответил Игнатьев, — что Лондонская конвенция «О проливах» 1841 года, навязанная России европейским концертом, установила «воспрещение военным судам иностранных держав входить в проливы Дарданелл и Босфор. Будучи по существу признаком несомненной опеки Европы над Турцией, этот запрет затем без изменения перешёл в состав Парижского трактата под наименованием «конвенции о проливах». — Глядя на заметно поскучневшее лицо англичанина, Николай Павлович не счёл нужным «метать бисер» и говорить о том, что, кроме упомянутого вида «опеки» Турция попала в прямую зависимость от европейских банкиров. Но именно это, поскучневшее разом лицо лорда Литтона, заставило его сказать о самом важном.