Ключи от Стамбула - [21]

— Но я уже истратил своё месячное жалованье, — повинно нагнув голову, пробормотал Леонтьев.

— Можете считать, что я его удвоил, — сказал Николай Павлович, отметив про себя, что его сотрудник, как многие умные люди, занятые делом, а не праздной болтовнёй, мало обращал внимание на то, как был одет, хотя, возможно, будучи натурой творческой, с художнической жилкой, живо подмечал влиянье моды на покрой мужского платья.

Судя по облачению, его вице-консул сильно нуждался в деньгах.

Глава IX

Познакомившись с посланниками западных держав и поговорив с каждым из них накоротке, Николай Павлович понял, что самым животрепещущим для них был румынский вопрос.

Летом 1864 года, ещё до приезда Игнатьева в Константинополь, в столицу Порты Оттоманской прибыл румынский князь Куза, устроивший переворот у себя дома, в Соединённых княжествах, и с помощью французского посла маркиза де Мустье, который взял румына под свою опеку, с легкостью устроил все свои дела.

Стоя у окна в своём посольском кабинете, глядя, как темнеют-лиловеют облака на остывающем закатном небе, кое-где уже усеянном яркими звездами, Николай Павлович задался целью в корне изменить испортившиеся отношения с Румынией, видя в ней в союзника России. Пусть не сразу, но хотя бы через годы.

Размышляя о румынском князе и прекрасно сознавая, что он всего лишь навсего орудие в руках французского правительства, чьим девизом во внешней политике всегда было негативное отношение к Православию, Игнатьев не сомневался в том, что до тех пор, пока самозванец Куза будет у власти, думать о добрых отношениях с Румынией наивно.

Придя к такому выводу, он буквально со следующего дня принялся активно разоблачать некорректное поведение румына, указывая всем на грубое нарушение им международных норм.

Встречаясь с иностранными послами и турецкими министрами, он непрестанно доказывал им, как опасно революционное поведение Кузы и что необходимо срочно восстановить достоинство держав, на которое оно невольно посягало.

И дело, кажется, пошло, стало сдвигаться с мёртвой точки!

Великий везир Аали-паша стал соглашаться с тем, что говорил ему русский посол. Это придавало сил, бойцовски улучшало настроение, вселяло бодрость и уверенность в себе, когда бы не болезнь сынишки.

По всей видимости, он простыл. У него внезапно загорелись щеки, появился кашель, он всё время просил пить.

Няня не спускала малыша с рук, поила гранатовым соком, разбавленным тёплой водой, протирала тельце уксусом, и время от времени, хлюпая носом: «Ангел мой, манюнечка!» передавала его Екатерине Леонидовне, глаза которой тотчас наполнялись страхом: что-то будет? Павлик рос здоровым, крепким малышом, и вдруг такое!

Екатерина Леонидовна губами пробовала его лоб — лоб был горячим. «Господи, помилуй!» — молила она, желая скорого выздоровления сынишке. — Неизреченная милость Твоя…»

К ночи жар усилился.

Вызвали доктора.

Тот пощупал пульс, послушал лёгкие, осмотрел горло.

— Зев красный, но не дифтерийный, — сказал он сам себе и повернулся к Игнатьеву, который молча наблюдал за его действиями. — Скорее всего, скарлатина, — сообщил он бодрым, успокаивающим голосом, и, примостившись за журнальным столиком в гостиной, выписал необходимые микстуры и какой-то сложный порошок, забавно шевеля губами.

— Смешай. Выдай. Обозначь, — вполне довольный сочинёнными рецептами проговорил Краснобаев и выразил желание самому съездить в аптеку: заказать нужные снадобья.

— Нет, вы уж останьтесь, — мягко попросил Николай Павлович, встревожившийся не на шутку. — Мало ли чего.

В аптеку решено было отправить Михаила Хитрово. Не прошло и часа, как он вернулся с нужными лекарствами.

Как ни противились жена и няня, отсылая его спать, Игнатьев так и не прилёг. Он всё равно не заснул бы: не в его характере думать о себе, когда домашним худо. Тем более, сынишке. Николай Павлович назвал своего первенца Павлом в честь отца, как и отец нарёк его в честь своего батюшки, чтоб связь родства, времён и поколений, не пресеклась, была нерасторжимою из века в век.

Так неужели эта связь прервётся?

Взяв Павлика на руки, Игнатьев не отдавал его няньке до самого позднего часа, когда сынишка задремал, и его уложили в кроватку.

«Боже правый, буди воля Твоя и на мне, и на сыне моём, — молитвенно шептал Николай Павлович. — Не оставь нас, спаси и помилуй».

Ничто так быстро не овладевает родительским сердцем, как страх за жизнь своих детей! На первом месте он, этот извечный допотопный ужас смерти. За ним стоят и голод, и любовь, и всё на свете.

Поутру Николай Павлович молился в церкви и весь день не покидал посольства, то и дело заглядывая в детскую. Павлуше вроде полегчало: жар прошел, кашель уменьшился; но стоять малыш не мог — просился на руки. Ел с аппетитом, но его сильно тошнило, и он плакал, как взрослый, сильно напуганный рвотой. Иногда он хватался руками за голову и начинал сучить ножками, словно их прижигали железом.

— Сглазили мальчонку! — сетовал камердинер Дмитрий Скачков, сильно привязавшийся к Павлику за последние месяцы. Можно сказать, с того момента, как тот научился ходить. Он любил подкидывать его, хохочущего от испуга и восторга, «к самому солнышку», и крепко прижимать к себе, когда тот обнимал его за шею. — Как есть сглазили.