Ключ от берлинской квартиры - [5]

Затем я беседовал с педагогами, секретарем партийной организации об учителе, заведующем учебной частью, заместителе секретаря школьной парторганизации Кюнге, и передо мною невольно возникал образ бухенвальдского учителя Кюнга, о котором я был наслышан и раньше от других узников лагеря.

Я не оговорился, нет-нет. Именно бухенвальдский. Ведь там для заключенных русских детей подполье создало нелегальную школу. Как уместно тут звучит пояснение к определению школы: «Всякое положение человека, где он волей-неволей приобретает находчивость, опытность и знание»… Волей-неволей.

Старая пословица — «Не учил отец, а дядя не выучит» — никак здесь не подойдет. Учили жизни, стойкости, любви к Родине, а не только чтению и письму, истории и другим предметам, как раз «чужие дяди», у которых билось отцовское сердце — Николай Федорович Кюнг и семидесятипятилетний Никодим Федорович Федосенко из Днепропетровской области…

Штубендисты (служители барака), военнопленные по очереди дежурили во время уроков у входа. При появлении блокфюрера — старшего по блоку — подавался сигнал; тетради, карандаши, заботливо достававшиеся со склада, и невесть как попавшие в лагерь учебники моментально прятались. Под ближайший набитый сенной трухой матрац укладывалась и покрашенная в черный цвет фанерная «классная» доска.

Все это я знал еще до знакомства с Кюнгом.

Слушая рассказы педагогов о их сотоварище Кюнге, я через окно поглядывал в лес, на резвящихся во время перемены старшеклассников. Но ведь и тот, о ком я подумал в это время, мог бы учиться в настоящей школе, если бы не навязанная Гитлером война, если б его четырнадцатилетним мальчуганом не отправили фашисты на каторгу, где он пробыл свыше двух лет за то, что с кухонным ножом в руках бросился на немцев, пытавшихся надругаться над матерью.

Как его звали?…

Это был очень замкнутый парень. Не по годам высокий. Глаза у него казались совсем безразличными. В них только иногда, как в догорающем костре, вспыхивали тлеющие огоньки, которые говорили, что пламени еще дано разгореться.

Так какова же была его настоящая фамилия? До Бухенвальда он прошел несколько лагерей, бежал, а такие — ни взрослые, ни подростки — никогда не назывались настоящим именем.

Да и историей своей жизни он поделился в Бухенвальде лишь с Кюнгом после одного из уроков, на котором Николай Федорович читал наизусть отрывки из «Чапаева».

— Моего отца, который погиб в первый день войны, тоже звали Василий Иванович,- сказал он, провожая учителя до выхода, и неожиданно зарыдал.

И о том, что жили они на границе, и о том, какая красивая была у него мамка, как любила его, и об остальном узнал Кюнг лишь позднее, на дворе у детского блока, находившегося на отшибе. Они сидели на большущем камне, и всхлипывающий Гена, обхватив спину учителя узкой мальчишеской рукой, прижался к нему, как к самому близкому существу на свете.

Гена стал верным соратником Кюнга, передавал нужным людям фразы, понятные только им: «Слыхали, метет, метет на Украине» или: «Табачок, может, где достанете?» Фразы, таившие в себе смысл, не имевший отношения ни к куреву, ни к погоде на Генкиной родине. И ответы — примерно в таком же духе — приносил Кюнгу.

Они потом часто виделись. Николай Федорович много рассказывал о детстве Ленина, о родной стране, о комсомоле, в который, конечно же, Гена вступит тотчас после победы.

— Я по памяти сделаю портрет Ленина. Такой, какой висел в папиной комнате, — пообещал мальчик,

У Геннадия была страсть к рисованию. Однажды, когда Николай Федорович, заболев, лежал в изоляторе, блокфюрер под вечер подкрался к сидевшему на камне мальчику и выхватил из его рук листок из тетради для арифметики. Со странички в клетку смотрел с удивительно мягкой улыбкой Ленин, а на земле валялся остро отточенный огрызок карандаша. Блокфюрер потащил мальчика в политическое отделение — гестаповский филиал в лагере. За это время штубендисты блока сделали все для того, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил никаких улик. О казни мальчика не узнал даже переводчик, присутствовавший: при допросе политзаключенных — чех, в совершенстве владевший немецким и русским языками. Но о поведении Геннадия он потом доложил своему подпольному центру. Избитого резиновыми дубинками, со связанными назад руками, его впихнули в ящик, задней стенкой которого служили трубы парового отопления и где температура поддерживалась на уровне пятидесяти градусов жары.

Но «камера признаний», как называли садисты этот вид пыток, на этот раз не оправдала своего назначения. Продержав мальчика без воды и еды в ящике двое суток, его выпустили и снова потребовали назвать «подстрекателя», рассказать о порядках в детском блоке.

— Эти порядки завели вы, они вам известны лучше,- хрипел потерявший голос мальчик.- А никаких подстрекателей не знаю.

— Где ты учился? — спрашивал его эсэсовский обер-лейтенант.

— В двух школах,- еле слышно доносилось до переводчика,- дома, на советской стороне, и в бухенвальдской.

Подпольщик-переводчик — и тот ничего не знал о школе, поэтому он, как и гестаповец, понял слова Гены как иронические по отношению ко всему лагерю. А у мальчика, едва стоявшего на ногах, метались искры в черных глазах.