Ключ-город - [36]

Под утро видела в полузабытьи Федора и, не чувствуя боли в истерзанном теле, улыбалась.

В воскресенье вечером опять пришел Гаврюшка Щенок. За Щенком сторожа. Подьячий взял у сторожа Фролки огарок, поднес близко к Онтонидиному лицу.

— Отдышалась женка. Волоките в пытошную. — Онтониде: — Бояре-воеводы тебя в другой раз пытать указали, а станешь запираться — и в третий укажут.

Фролка топтался на месте, несмело сказал:

— А ладно ль женку в воскресенье пытать?

Гаврюшка шмыгнул носом, возившаяся в углу крыса метнулась в нору.

— Злочинцев и женок-убивиц указано и в воскресенье и во всякие праздники без милосердия пытать. Она для своего богопротивного дела дней не выбирала. — Помотал пальцем. — А тебе, псу, о том не судить, не то доведется батожья отведать.

Фролка заюлил, закланялся:

— Прости, Христа ради, Гаврило Семенович, по глупости молвил!

Сторожа подхватили Онтониду под руки, поволокли в пытошную избу.

13

Над купеческими хоромами с прапорцами и гульбищами,[15] над курными избами черных людей и стрельцов, над оврагами, где в прокопченных землянках ютились деловые мужики, низко тащились аспидные тучи…

В Городенском конце на пустыре, близко от скудельного двора, толкался народ. Посреди пустыря зияла яма, желтым горбом высилась накиданная земля. Двое стрельцов помахивали батогами, гнали прочь любопытных, покрикивали:

— Не лезь близко — землю осыпишь!

— Чего ревешь, женка! Ай кума она тебе?

В толпе скуластый мужик рассказывал:

— Копать тяжко было, сверху земля оттаяла, а под низом — чистый камень, руки поотбили, пока выкопали.

Подросток в длинном, не по плечу, озяме, должно быть, приехавший с отцом на торг из деревни, спросил:

— Пошто, дяденька, народ собрался? Праздник какой?

Скуластый повел на отрока сердитыми глазами:

— Не видишь, что ли, окоп — женку казнить будут.

— А пошто казнить?

Скуластый отмахнулся и вытянул шею. С моста съехала телега. За телегой шел поп в епитрахили и ехал верхом воеводский дьяк. Следом валил народ. В толпе вздохнули. Кто-то сказал:

— Говорили, будто царь Борис Федорович, как на царство вступал, обет дал — смертью не казнить.

Стоявший в толпе Михайло Лисица сверкнул на говорившего серыми с золотинкой глазами:

— Царский обет, что стыд девичий — как через порог переступила, так и забыла.

Толпа разомкнулась, пропуская телегу. Посадские женки, крестясь, охали:

— Онтонида! Елизара Хлебника женка!

— Куда и краса делася!

— Лебедь была белая!

— Извелась, сердешная!

— Тюрьма да дыба изведут!

Онтонида сидела в телеге. Голова свесилась на грудь. В лице ни кровинки, только глаза прежние, глубокие, Онтонидины. Не помнила, как снаряжали в смертный путь. Натянули саван; поп, бормоча под нос молитву, сунул в руки свечу. На телегу рядом поставили колоду — долбленый гроб. Так и везли через весь город тихую, обеспамятевшую после трех пыток, под попово бормотание.

Сторожа сняли Онтониду с телеги, поддерживая под руки, потащили к яме. Пахнуло навстречу могильным холодом. Слабо вскрикнула. Свеча выскользнула из рук и погасла. Поп остановился, краснорожий, со съехавшимися на переносице лохматыми бровями, тряхнул епитрахилью, прогнусавил в сторону жавшихся друг к другу посадских баб:

— Казнитесь, женки, на сю убивицу глядя, диаволом наученную. Да не прельстит вас сатана бесовской своей прелестью, да не подымется николи ни у единой рука на господина мужа своего.

Тихо стояла толпа. Слышно только, как дьяк бубнил указ от царского имени. Наползла туча. Потянуло холодом. Закружились легкие пушинки. Падали и таяли на бородах, колпаках и шапках посадских женок недолговечные весенние снежинки. Дьяк читал:

— …а с расспроса и пыток та женка Онтонидка сказала: а извела я… — Зачастил невнятно: —…указал… — Дьяк повысил голос, окинул выпуклыми глазами толпу: — Женку Онтониду казнить — вкопать в землю и держать в том окопе до смерти.

Дьяк кончил чтение, кивнул сторожам:

— Чините по указу.

Мягко стучали влажные комья земли и бормотал невнятное краснорожий поп. Расталкивая толпу, к яме продралась блаженная юродка Улька Козья Головка — косматая, страховидная баба, перепоясанная железной цепью, — стала перед попом. Завопила дико, упала наземь, билась, громыхая железом. Посадские женки шарахнулись в стороны. Дьяк мигнул стрельцам. Те пододвинулись нерешительно, подняли Козью Головку, вынесли из толпы. Кто-то сказал:

— Матку у нее вот так же казнили. С той поры она юродивою во Христе стала.

Сторожа оттоптали землю. Народ расходился, вздыхая и крестясь.

14

С того дня, как узнал, что Онтониду взяли в тюрьму, Федор потерял счет времени. Казалось, опустились сумерки без края и просвета. Карамыш, молодой подмастер, замечал, что с мастером творится неладное. Целыми днями молчит или положит перед собою чертеж и смотрит в оконце. А спросишь о чем — вздрогнет и ответит невпопад. Несколько раз Карамыш ходил с мастером к пряслам, выведенным осенью, говорил о башне над проезжими Днепровскими воротами, еще незаконченной, но красоте которой удивлялись смоленские люди и проезжавшие через город иноземцы. В ответ мастер отмалчивался и рассеянно смотрел на воронье над пряслами.

«Лихие люди напустили порчу», — думал Семен. — «Что делать станем, как сойдет снег да время придет к городовому делу приступать? Одна у нас голова — мастер Федор. У бояр только заботы — на пуховиках дрыхнуть, меды жрать да черных людей батожьем дуть».