Клык и коготь - [2]

Бон осторожно вдохнул, а затем выдохнул небольшой клуб огня и дыма. Пенн ловко отскочил в сторону.

– Вы все должны придерживаться моих наставлений, – сказал Бон. – Младшие еще не обзавелись своим хозяйством, поэтому должны получить мое золото, сколько уж его есть. Вы с Берендой уже начали копить сокровища, поэтому возьмите только символическую долю наследства, а остальные трое пусть поделят поровну то немногое, что останется от меня. Много я не скопил, но этого будет достаточно, чтобы помочь им.

– Мы уже решили это, Отец, – сказал Пенн. – И конечно, они получат больше нашего, когда мы будем вас есть. Беренда и я устроены, а брат и другие сестры все еще нуждаются.

– Вы всегда были образцом в том, что касается отношений между братьями и сестрами, – сказал Бон и выдохнул еще дыма. – Я хочу исповедаться, Пенн, прежде, чем умру. Примешь ли ты мою исповедь?

Пенн отпрянул, плотно обхватив себя крыльями.

– Отец, ты знаешь учение Церкви. Три тысячи лет, шесть драконьих жизней, миновало с тех пор, как исповедь перестала быть таинством Церкви. Она смердит Временем Порабощения и язычеством Яргов.

Бон закатил огромные золотые глаза. Иногда его собственный сын, так пекущийся о благопристойности, казался ему чужаком. Пенн никогда бы не вынес то, что выпало на долю отца, просто не выжил бы.

– Может, тебя и учили шесть драконьих жизней подряд, но в годы моей юности еще были жрецы, которые давали отпущение тем, кто нуждался в нем. Это уже при моей и твоей жизни прощение грехов само стало грехом. Неправильно было позволять платить за отпущение грехов, а облегчать тяготы тех, кто грешил, это правильно. Ритуал отпущения все еще есть в нашем молитвеннике. Я знаю, Фрелт отказал бы мне в этом, просто по злобе своей, но я подумал, может, у тебя хватит духу сделать это.

– И все же это грех, Отец, так же строго порицаемый Церковью, как и полеты жрецов. – Пенн снова выгнул спутанные крылья. – Это не религиозный догмат, правда. Это практика, которая сложилась по прошествии долгого времени. Исповедь считается теперь мерзостью. Я никак не могу дать тебе отпущение грехов. Если кто-то узнает об этом, я потеряю место. Кроме того, моя совесть не позволит мне сделать это.

Бон снова пошевелился и почувствовал, как чешуя осыпается с его тела на золото подстилки. Оставалось совсем немного, и ему было страшно.

– Я не прошу тебя об отпущении грехов, раз ты не можешь его дать. Я просто думаю, что мне будет легче умирать, если я не унесу с собой этот секрет. – Даже ему самому казалось, что голос его звучит слабо.

– Ты можешь рассказать мне все, что хочешь, дорогой Отец, – сказал Пенн, придвигаясь ближе. – Но ты не можешь называть это исповедью или говорить, что ты делаешь это, потому что я – священник. Если об этом станет известно, мое служение подвергнется опасности.

Бон взглянул на красные шнуры на крыльях сына, вспоминая, сколько он заплатил, чтобы того приняли в Церковь, и как чудесно изменилась его судьба с тех пор.

– Разве не прекрасно, что твоему другу детства Шеру удалось достичь таких высот? – сказал он. После этого он почувствовал, как в легких разливается боль, и захотел кашлянуть, но не решился. Пенн вдохнул, чтобы ответить, но передумал, потихоньку выдыхая из ноздрей и молча наблюдая, как корчится его отец. Маленький Шер, когда-то его одноклассник, стал Благородным Шером Бенанди, повелителем собственного удела, а Пенн был его приходским священником с собственным домом, женой и детьми.

– У драконов принято есть друг друга, – сказал наконец Бон.

– В наше время… – начал Пенн.

– Ты знаешь, что я единственный, кто выжил в моей семье, единственный среди сестер и братьев, кому удалось вырастить крылья, – продолжал Бон, прерывая сына. – Ты думал, что это Высокородный Телсти съел остальных или его жена – Высокородна Телсти? Да, кое-кого съели они, камнем падая с неба, чтобы пожрать слабаков, но меня они всегда оставляли в живых, потому что я был самый старший и самый крепкий. Они строго придерживались учения Церкви о том, что, поедая слабых, они улучшают драконью природу, а ко мне были даже добры. Но я не простил их за то, что они съели моего отца, моих сестер и братьев. Хотя и притворялся их другом и другом их детей, потому что моя мать была недостаточно сильна, чтобы защитить меня и не дать им съесть всех, если им так вздумается. Они забрали золото моего отца, и у нас не было ничего, кроме нашего имени. Когда нас осталось только трое, мои крылья начали расти, и, хотя я дорос тогда только до семи футов, я был готов покинуть дом в поисках удачи, пусть последствия могли быть гибельными. Мне нужны были размер и сила, которых не обретешь, питаясь говядиной. И я съел оставшихся у меня брата и сестру.

Пенн, оцепенев, лежал рядом с умирающим отцом, потрясенный тем, что сказал старый дракон, больше, чем он мог вообразить.

– Сохраню ли я целостность после смерти? – спросил Бон. – Падет ли мой дух, как пепел от пламени, как учит нас Церковь? Или я возрожусь бараном, чтобы стать жертвой чьего-то голода, или хуже того, червем ползучим, или паскудным бескрылым Яргом? – Он поймал взгляд сына, и Пенн, как громом пораженный, не мог отвести глаз. – С тех пор, как ты и сказал, я жил праведной жизнью. Я не раз горько пожалел о том, что сделал, но я был юн и голоден, и никто не помог мне, когда пришла пора улетать из гнезда.