Клятва - [10]

Казался мир им. А над ними — вся

Прорвавшаяся ярость ветровая,

Как будто режут стадо поросят…

Что здесь увидишь?

Долго, протирая

Глаза перчаткой, я стоял, не зная,

Как выстоять под судорогой белой.

Мне ждать нельзя, мне надо дело делать.

Идти мне надо. Я пошел.

Я медленно шагал.

Передо мной в просветах бури встал

Нанос — тяжелый, неуклюжий вал.

Я шел к нему, а он маячил сонно,

Весь равнодушный и согбенный весь,

Был неподвижен он. На месте ровном.

Я в детстве их лепил. Но здесь…

— Вот это да! — сказал себе я. — Номер!

Здесь не было ни одного ж куста. —

Гляжу на Кармо. Это мой барометр,

Он поднимает голову. Я встал.

Я стал глядеть. Потом пошел. Потом

Ускорил шаг. Я побежал бегом.

Недвижимо стоявший до сих пор,

Массивный, снежный,

Тронулся бугор.

                  Спит начальник заставы,

                  Ноги выпрямил. Спит.

                  Лес во сне, наяву ли

                  Шумит и шумит.

Сновиденья качаются,

Шум все ближе.

И быстро

Все обрушилось. Что это —

Выстрел?

И проснулся начальник заставы. Черта

Заметается снегом,

Не видать ни черта!

Заяц кружится, кружится,

Ищет дорогу,

Косится,

Перепуганный насмерть,

Любое из двух выбирай:

Или мчись, как снежинка,

Прямо в зубы лисицы,

Иль ложись, да на месте

И помирай!

Ели все в кружевах, все в пеленках,

Как дети, когда перед сном…

Их заносит, заносит, заносит

Кругом.

                  Ветер тычется в снег

                  И сопит.

                  И начальник заставы не спит.

А Кармо выпрямился. Тонким носом

От странно движущегося наноса

Не отрывается, дрожит и ждет,

И тянет, тянет, тянется вперед.

И я пускаю.

И тогда

С наскока,

Во всей летящей, яростной красе,

Последний раз взметнув себя высоко,

Не оглянувшись,

Рухнул он на снег.

Чужой передо мною человек!

Но я не выстрелил.

А он бежит,

А он в метели скрыться норовит!

Но я не выстрелил.

Нет, выстрела мне мало.

Я взять решил его во что бы то ни стало

Живым.

Метель наскакивала вдруг,

Сворачивала, замыкала круг.

Сухой валежник на моей дороге

Из предрассветья вылезал кругом.

Цеплялся, путался,

Из снега ноги

Вытаскивал я с листьями и мхом.

Я вымок и отяжелел. Портянки

Сочились и визжали.

А во рту,

Как в Каракумах, высохло,

И жаркий

Язык тянулся к мокрому листу.

Метались, жгли пронзительные елки,

Тупыми сучьями лицо секло.

А мы бежали, мы бежали.

Сколько —

Не знал,

Не помнил.

Тихо.

День.

Светло.

Он делает за сосны круг и кругом

К границе хочет.

А над ним и вьюга

Уже хохочет. Все пути

Измерены.

Обратно не уйти!

Тогда за сумрачной сосной, за снежной,

Он выхватил последнюю надежду.

Следы от пуль смотрел я после, криво

Прочерченные на пеньках сухих.

А тут я видел только суетливо

Ко мне направленную кисть руки.

Что было в это время сердцу слышно,

Что думалось — рассказывать излишне.

Замечу только: никогда под пулей

Движений лишних не производи.

Сожми всю ярость, гнев смири и в гуле

Лови затишье

И вперед гляди!

Пусть пни визжат и крошатся кусками,

Пусть обреченною рукой пускает

Он очередь за очередью. Но

Преступной пуле честный воздух тяжек,

Она у сердца моего не ляжет,

Торжествовать ей здесь не суждено.

Но пусть и так, но пусть и так — плутая,

Придет ко мне, и снег вокруг растает

От крови чистой, как заря.

И так

Он все равно, как заяц в огороде, —

Метель не скроет,

Лес не загородит,

Он только выиграет лишний шаг.

                  А начальник заставы

                  Пробивается к нам

                  По невнятным выстрелам

                  И следам.

                  Их заносит,

                  Заносит,

                  Ни дорог нет,

                  Ни просек.

                  А навстречу кусты,

                  И кругом все кусты,

                  Непроглядно густы.

                  Надо вовремя,

                  Вовремя надо.

                  Бегом!

                  А!

                  Вот Кармо лежит,

                  Поджидает его.

                  Он бежит и зовет его —

                  Не поводит хвостом.

                  Он глядит и не верит —

                  Снег не тает на нем.

                  Он его ударяет прикладом!

                  Лежит.

                  И начальник заставы

                  Дальше бежит.

И мы бежали. Вдавливался лед

И открывал нам западни болот.

По сторонам шарахались кусты,

Такие же всё —

Сумрачны,

Густы.

Весь белый свет прокалывала хвоя.

А мы бежали.

Одиноко. Двое.

Оглохшие,

Глотая струи ветра.

А на двадцать пятом километре

Я доложить начальнику заставы

Встал, как подобает, по уставу.

И покачнулся, сел, не доложив,

Лишь указал на связанного — жив.

Западная граница,

1938

МОЯ ЛЮБОВЬ И ГРУСТЬ…

БАГРИЦКИЙ

Теперь бы выйти

                                   и условным свистом

Товарищей по-прежнему позвать.

Преследовать бы вновь контрабандистов,

В широкую морскую ночь стрелять.

Идти туда, где милый Ламме дремлет,

По Украине Когана искать,

Предчувствуя неведомые земли,

Стоять на палубе, глядеть и ждать.

Свистеть и щелкать над одесским летом,

Чтоб на тоскующий, тревожный зов

Все соловьи из ярмарочных клеток

Рвались на родину свою.

                                               И вновь —

На плечи сумку и под ветер знойный,

Весь эскадрон уже давно в пути.

Но на постели тихо и спокойно,

И видит он — не встать и не пойти.

Он видит — рыбки плавают.

Пустая

Большая комната.