Клудж. Книги. Люди. Путешествия - [86]

Всего, таким образом, в распоряжении Понизовского оказалось пятьдесят интервью – дальше следовало «отсечь от куска мрамора все, что не является Моисеем».

– Мне рассказывали, что на самом деле Микеланджело сказал именно так, а не «отсекаю все лишнее». Истории, вошедшие в роман, выглядят совсем не так, как в оригинале: они ужаты порой в десять – двенадцать раз.

Когда я спрашиваю, можно ли, ну, теоретически, ставить эти записи знакомым на вечеринках, в качестве терпкого блюда, как это происходит в романе, Антон качает головой: необработанными, в сыром виде – нет. Рассказы «простых людей» должны вызывать слезы, а не покровительственные усмешки. Либеральная интеллигенция и так относится к «ним» – всем «этим из Нижнего Тагила», которые не дают установить здесь подлинную демократию, которые смотрят телевизор, которые ходят голосовать за Путина, – либо с презрением, либо, в лучшем случае, с недоуменной иронией, как энтомологи к экзотическим жукам. Разумеется, один из четверых собеседников в романе не раз и не два использует слово «быдло».

– Ну да, я чувствую, что виноват перед ними: я вот такой богатый, а они такие бедные…

– А вы ведь тоже…

В девяностые Антон Понизовский не только работал на НТВ, но и занимался выборами, в том числе много контактировал с «Яблоком» и Явлинским.

– Я, конечно, да: тоже либеральная интеллигенция. Но у меня две головы – одна либерально-интеллигентская, просто по происхождению. А вторая, наоборот, – она не от природы, но я ее отращиваю… Хотя, конечно, она недавняя, на ней еще и родничок-то не зарос.

Тут он начинает заливисто хохотать – как чеховский дьякон в «Дуэли».

Не смущают ли его возможные претензии, что роман, в общем, заканчивается ничем – никто никого ни в чем не убедил? Он не согласен: и главный герой изменился сильно, что-то понял про жизнь, чего раньше не понимал; и героиня: раньше не слышала, а последняя ее фраза – «Всё слышно». В конце концов, «не я же изобрел активные внутренние события с минимальной внешней амплитудой: есть Джейн Остин, есть Кадзуо Исигуро, Remains of the day». Но матрица романа никакая, конечно, не Джей Остин, а Достоевский. И Федя – версия Алеши Карамазова, и в главном его оппоненте, Белявском, хорошо просматриваются Смердяков и Федор Павлович Карамазов. Оба используют Достоевского как код для расшифровки «русских историй» – и пытаются понять, каким образом тот описал русский событийный инвариант.

Что вообще у него с Достоевским? Это тема одного конкретного романа, приглашенный гость, – или он, Понизовский, без него никуда? Ну, то есть в романе про индейцев – тоже будет про Достоевского?

– Роман про индейцев – роман про чувства. Роман про русскую душу – роман про мысли в первую очередь. В романе про индейцев «приглашенный гость», хотя очень сильно замаскированный, раскрашенный под индейца, – Толстой.

В середине «Обращения» ясно, что роман, может, и зародился из социологического эксперимента – но теперь уже перерос его.

– На второй день «социологическая» тема практически исчерпывается. Когда я только начинал брать интервью, то не думал дальше этой «социологии»: все дальнейшее выросло уже из самих разговоров. Начинается, наоборот, более важная тема, не только про «русских», а про людей вообще. Третий день – постепенное погружение в самую глубокую, безысходную черноту. Там есть монолог сумасшедшего – «выход за пределы»; это, кстати, Сорокин делает постоянно. Дальше третий день – некоторое «плато», серость, сумрак после бурной ночи, пауза – и в самом конце она проламывается. Должно что-то вырасти новое, но пока неизвестно, что именно. Четвертый день – отдых: красоты, закат, любовь начинается… Потом кризис, и пятый день – развернутая кода.

Постепенно главный герой, Федя, оказывается в состоянии сформулировать важную вещь: все эти истории (про «заточку и кувыркучесть», про Тоню из Чебоксар, про рубашку с пуговками и про приключения летчика) или даже просто сцены (убежавшие от злых преподавателей детдомовцы жарят на костре хлеб) на самом деле – иносказания. Притчи. «Рассказ Бога – мне», «Весь мир – бесконечное собрание притч». Притч, «которые лично Он рассказал лично мне».

В приложенном к роману списке благодарностей значатся – «прошу благословения и молитв» – аж три протоиерея, так что, кажется, с Понизовским можно разговаривать о его православии без лишних экивоков.

Ну да, он пришел к христианству двенадцать лет назад.

И это важно – что он, ммм, христианский писатель?

– Важно для кого? – переспрашивает Понизовский. – Для читателя? Давайте условно разделим читателей на сознательных христиан – и нехристиан. Думаю, христиане найдут в книжке что-то свое, например, конфликт между, если очень грубо выразиться, идеализмом и реализмом, – но я очень надеюсь, что аудитория не будет ограничиваться людьми церковными.

А для него самого? Или это можно – опять же теоретически – вынести за скобки?

– Ну, можно, да, – вместе с головным мозгом. Или, скажем, с нажитым опытом. То есть просто это буду не я.

Ну а есть какой-то другой способ объяснить «загадку русской души» – без христианства, без Евангелия?