Клуб юных вдов - [30]

В саду стоит жутковатая тишина, тут и там на траве возвышаются слежавшиеся сугробы убранного снега. Я иду к темной фигуре, привалившейся к стене сарая, и под ногами похрустывает тонкий лед.

– Привет, – слишком громко говорит Колин.

– Ш-ш-ш! – осаживаю его я, открываю дверь сарая и, дергая за шнурок, включаю лампочку без абажура. Сломанные газонокосилки и ржавые грабли отбрасывают на стены причудливые тени. Я закрываю за нами дверь и снимаю ящик для инструментов со старых козел, оставшихся с тех дней, когда папа очень много делал по дому своими руками.

– Сядь, – командую я, освобождая себе место на пыльном подоконнике. От окна тянет сквозняком, и я заматываю шарф так, чтобы он закрывал мне щеки.

– Слушаюсь, босс, – откликается Колин. Он одет в парку North Face и штаны-карго с тысячью совсем не нужных карманов. Брючины закатаны, и из-под них видны кожаные ботинки с толстой фланелью внутри. Даже при слабом свете лампочки можно разглядеть фиолетовый синяк под глазом и красную распухшую переносицу.

– Боже, – бормочу я.

Колин морщится, открывая белый бумажный пакет и доставая два больших стакана мороженого от «Бен и Джерри»: «Слякоть Тенесси» и моего любимого «Вишня Гарсиа».

– Это только выглядит страшно, а так ничего, – говорит он, вынимая пару пластиковых ложек.

– Серьезно? – спрашиваю я, не в силах скрыть облегчение.

Я беру ложку и тянусь за «Гарсией». Мы с мамой часто лакомились этим мороженым, быстро расправлялись с большой порцией и даже иногда пропускали ужин ради того, чтобы устроиться на диване и попировать.

– Нет, – отвечает он. – Совсем нет. Болит дико.

Упираюсь ботинками в коробку со старыми игрушками для пляжа. Из нее выглядывает потрепанный зонтик, рядом, у стены, стоит стопка пластмассовых ведерок.

– Я не хотела, – бормочу я.

Я снимаю с картонной банки крышку и скребу ложкой твердую поверхность.

– Брехня, очень даже хотела, – беспечно заявляет Колин.

Кладу мороженое в рот и катаю его на языке.

– Ага, – соглашаюсь я, – хотела. Но не знала, что удар получится таким сильным.

– Я его заслужил. – Он пожимает плечами. – Не надо было говорить тебе все это.

Я глотаю и чувствую, как внутрь опускается холод. А в груди вдруг возникает странное трепыхание. Несмотря на то, что я основательно разбила Колину лицо, он сделал все возможное, чтобы угостить меня мороженым. Это озадачивает.

– Только это не извинение, – уточняет он. – Я не отказываюсь ни от одного слова. Просто, наверное, можно было сказать все по-другому, не так…

– По-свински? – подсказываю я.

Колин едва не давится «Слякотью Теннесси».

– Естественно. – Он улыбается. – Не так по-свински.

Я ем мороженое и понимаю, что мне грозит обморожение мозга. Конечно, полная дичь – есть холодное на улице в середине марта, но одновременно это дерзко и удивительно. Интересно, думаю я, чего он добивается со своей болтовней насчет отказа искать смысл?

– Не знаю, – говорит он, дергая себя за светло-каштановую челку. Посередине челки торчит упрямый вихор, он выглядит гуще и темнее, чем остальные волосы. Своей длиной этот вихор идеально подходит для того, чтобы в задумчивости теребить его, наматывая на палец. – Понимаю, я не образцовый участник группы поддержки, но могу точно сказать, что ты… Едва ты заговорила, тогда, на первой встрече… Это был вызов. Словно моя миссия – вынудить тебя совершить нечто реальное. Я выдавливаю из себя смешок.

– Миссия выполнена.

Колин кивает, но вид у него недовольный. Он смотрит в единственное окно сарая, темное, с маслянистым блеском.

– Ты была права, – наконец говорит он. – Я понятия не имею, как все это работает. Кто я такой, чтобы оценивать, правильно ты поступаешь или нет?

Его взгляд затуманивается, снова становится отстраненным, и на секунду кажется, что он сейчас продолжит, однако он молчит и ест мороженое.

– Думаю, здесь нет правильного или неправильного, – говорю я, решая, что пауза затянулась. – Главное, что тебе стало лучше.

Колин смотрит на меня, потом его лицо расплывается в улыбке. Кажется, он впервые на моей памяти улыбается по-настоящему, и улыбка делает его глуповатым. Может, тут дело в синяке и отеке, а может, и в том, что у него уж больно серьезный облик, что он весь такой правильный и прилизанный.

– Ну, не совсем, – говорит он. – Но все равно спасибо.

Я смеюсь и ставлю банку на подоконник рядом с собой.

– Можно тебя кое о чем спросить? – говорит Колин. Он приваливается к стене, раздвигая две старые сетки для ловли моллюсков – сетки висят тут лет десять, их уже давно не забрасывали в пруд.

Я сую замерзшие руки в карманы.

– Спрашивай.

– Ты по-настоящему была замужем? – Колин внимательно смотрит на меня, его глаза блестят в свете лампочки. – Ну, в том смысле, – продолжает он, – что ты же учишься в школе, то есть ты младше, чем выглядишь.

– Мне семнадцать, – говорю я.

– Семнадцать, – повторяет он. – И ты была замужем?

– Да, я была замужем, – твердо отвечаю я. – Шесть недель. Но мы соединились навсегда. Он был старше.

– Ого, – произносит он. – А это… и в самом деле круто.

– Разве? – спрашиваю я. – Ничего из этого не вышло.

– Это верно. – Он кивает. – Но зато вы успели побыть вместе, понимаешь? Как будто знали, что нужно использовать это время по максимуму.