Клуб любителей фантастики, 1963–1964 - [22]
— Как?! — воскликнул я невольно.
Директор и ассистент самодовольно улыбнулись.
— Чтобы восстановить личность, — пояснил мне на этот раз ассистент, — мы должны с точностью знать факты ее биографии, особенности ее психики, даже самую ее внешность. Поэтому объектами опытов могут служить исключительно личности выдающиеся, жизнь которых можно проследить. Это же вполне естественно!
— О, конечно, вполне естественно! — поспешил согласиться я.
Директор дал знак, нажал какие-то кнопки, занавески колыхнулись, и за занавесками разлился свет. Потом директор уже готовился отдернуть и занавески, но вдруг остановился и опять обратился ко мне.
— Видите ли, — сказал он, — теургия все же наука молодая, в наших опытах бывают кое-какие недочеты. Я должен предупредить вас, что опыт с Гегелем нам не совсем удался.
— Это оказался не Гегель? — спросил я.
— О нет, нет! Несомненно, Георг Вильгельм Фридрих Гегель, автор диалектической философии. Дело в другом. А именно: восстановление удалось лишь частично. По-видимому, сам Гегель мыслил себя лишь как лицо и не чувствовал своего теле..» Поэтому… Но вы сейчас увидите…
Директор отдернул темные занавески. Я увидел внутренность клетки или аквариума. То была кубическая комната со стенами из толстого стекла, совершенно пустая. Кроме какого-то полукресла-полуложа, стоявшего посредине. На этом ложе лежало что-то серое, какие-то клубы не то одежды, не то густого тумана. Но из этого тумана поднималась человеческая голова, и то был благородный облик, о котором Шопенгауэр говорил в припадке злобы: «Лицо трактирщика, гласящее явно: заурядная башка».
Гегель не то спал, не то был в забытьи. Глаза были закрыты, губы беспомощно отвисли. По лицу ему можно было дать лет 30–35, но была какая-то старческая вялость в коже щек, в веках глаз. То был не труп, но и не живой человек. Что касается тела, то вместо него простиралась неопределенная масса, закутанная в серое, но, присмотревшись, я не без содрогания убедился, что эта масса в своей верхней части слабо вибрирует, как если бы там билось человеческое сердце!
Директор торжествовал и глядел на меня, как триумфатор.
— Мы сейчас разбудим его, — заявил он мне.
Опять были нажаты кнопки, повернуты выключатели, и вдруг лицо лежащего человека шелохнулось, глаза открылись, и на нас устремился бессмысленно тупой взгляд, Гегель смотрел и, по-видимому, старался что-то сообразить.
— Мы заговорим с ним! — воскликнул директор.
Он схватил трубку телефона, висевшую на столбике, поднес к губам и закричал громко по-немецки:
— Господин профессор! Как вы себя сегодня чувствуете?
При этом директор передал трубку мне.
Я смотрел на лицо Гегеля. Он расслышал вопрос, но понял ли его, не знаю. Все же губы на лице шевельнулись, часть тела, соответствующая груди, напряглась, словно легкие делали крайнее усилие произвести звук, и вот до меня долетел глухой, хриплый, неестественный голос:
— Молока бы! — это было латинское слово (точнее: «Немного молока!»).
— Что, что он говорит? — засуетился директор.
— Он просит молока, — ответил я, отдавая трубку.
— Ах, сейчас, сейчас! Завтрак № 1! — распорядился директор, обращаясь к сторожу, а в телефон прокричал по-немецки:
— Немедленно получите, господин профессор!
— Неужели восстановленные едят? — осведомился я.
— О, конечно, нет! — ответил мне ассистент. — Мы особыми средствами возбуждаем их силы, а они принимают это как завтрак или обед.
Между тем Гегель опять закрыл глаза и впал в свою тупую дремоту.
— Перейдем к следующему, — предложил директор, задергивая занавески и гася свет.
Я не возражал. Мы подошли к клетке N2 2, над которой было надписано: «Нинон де Ланкло.[1] 1616–1706 гг.».
На этот раз я подавил восклицание изумления и только спросил:
— А этот опыт удался вполне?
Директор немного замялся.
— Теургия — наука молодая… Получилась какая-то неправильность в органах дыхания… Короче, объект не может говорить.
«Ну, для Нинон не в этом главное!» — подумал я.
Директор отдернул занавески и осветил клетку.
Посредине клетки на ложе было простерто существо. Несомненно, то была женщина. Тело ее было закутано в какую-то зеленоватую материю вроде савана. Ног не было видно. Но зато выступали две руки — изящества и нежности изумительной. Ах, если теургия чем-либо может гордиться, то восстановлением этих двух рук: такой чистоты линий, такого совершенства форм я не знаю ни у одной античной статуи! А при всем том это были руки живого существа, живой женщины…
Но лицо… Нинон, когда ее осветили, тоже спала. Было несомненно, что перед нами лицо молодой женщины, и вместе с тем свежая кожа была стянута чудовищными морщинами. И было что-то до ужаса отвратительное в этом сочетании молодого тела и старческих морщин! Была ли красива спящая? Нет, даже забывая ее морщины, нельзя было забыть мертвенности, больше того — трупности ее лица. То была не восковая маска, не лицо только что умершей красавицы, но мумия. Чудесно сохраненная и все же пролежавшая целые столетия. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видать этого унижения красоты!
Но директор не замечал моих впечатлений. Напротив, он ликовал все более и более.
