Клуб «Криптоамнезия» - [25]

Глава пятнадцатая Суровые женщины в платьях джерси

Я веду следствие, изучаю прошлое. Правда, очень мешает отсутствие главного подозреваемого: Лайзы. Может быть, она знает, что я пребываю в растерянности, ищу зацепки, улики или хотя бы мотив, чтобы понять, почему я чувствую именно то, что чувствую. Она не даст мне подсказку. Наверное, предчувствие чего-то такого и заставило ее уехать. Ей было плохо, физически плохо. После нашего бездарного похода к Элен все словно выдохлось: дни тянулись изнурительно вяло, и я по-прежнему не знал, чего мне действительно хочется в этой жизни. Я чувствовал себя первопроходцем наоборот: я возвращался из диких краев и пытался понять, что именно в цивилизации отвратило меня и погнало прочь. Я мог бы нарисовать карту странствий, но лишь в ретроспективе и вывести онемевшими пальцами общие контуры всеобъемлющей ностальгии, не соблюдая деталей и допуская погрешности, неизбежные для такого никчемного картографа, как я. В лучшем случае у меня получилась бы схема зыбкой тропинки через темную топь взаимоисключающих несоответствий, утонувшую в густой пелене болотного газа и испещренную искорками эмоций – случайными вспышками света в непроглядном тумане.

А потом я получил письмо из Брюсселя. Адрес на конверте был написан почерком Лайзы. Это было даже не письмо, а пачка открыток и фотографий, но мне все-таки удалось сложить воедино разрозненные фрагменты и составить более-менее цельное представление о том, что Лайза делала все это время. Когда мы расстались – когда она меня бросила, – она уехала из Лондона и отправилась в Бельгию. Поселилась в тихом предместье на юге Брюсселя, в непримечательном безымянном местечке у шоссе на Лувен. Поменяла прическу, отрастила волосы и перекрасилась в блондинку. Очень светлую, почти платиновую. Лицо у нее стало тоньше, глаза приходилось выделять черной подводкой. Ее губы теперь были бледными, почти бескровными; руки покрылись пупырышками нервной сыпи, и она их постоянно расчесывала своими длинными ломкими ногтями. Это я говорю с ее слов, из письма.

Весна в Бельгии выдалась очень холодной. В квартире у Лайзы было три серых комнаты, серый газовый камин, который ужасно пересушивал воздух, и балкон – хотя его как бы не было вовсе, потому что дверь не открывалась. Лайза жила на символическую зарплату, которую ей выплачивала телефонная компания, я так думаю, больше из жалости. У меня есть подозрение, что ей было присвоено какое-нибудь идиотское почетное звание типа «европейского представителя» или чего-нибудь в этом роде. Она почти ничего не делала, просто убивала время: бродила по городу и фотографировала. Сделала несколько сотен снимков. Все они исполнены в корявой манере пьяного туриста, когда изображение непременно выходит обрезанным, а освещение получается либо излишне ярким, либо, наоборот, слишком темным. Я думаю, она действительно видела мир таким, каким его изображали ее фотографии. Мне представлялось, как глубокой ночью Лайза сидит на ковре перед серым газовым камином, разложив перед собой эти снимки, которые были не просто плохими, а вообще никакими, и пытается найти в них смысл. Но зачем? Для чего? Может, она ищет признаки скрытого таланта, на основе которого можно было бы выстроить новую жизнь? Или просто напоминает себе о том, что еще жива? Я не знаю. Как и во всем остальном, что было между нами, тут нет и не может быть даже намека на здравый смысл.

У Лайзы был дар замечать необычное – талант, доходивший порой до проблесков гениальности – мгновения, пронизанные болезненной восприимчивостью к эпизодам, которые заключали в себе некую квинтэссенцию бытия. Мимолетные впечатления, исполненные значения. В эти мгновения она жила по-настоящему, а все остальное время играла в какие-то непонятные игры, как правило, совершенно бессмысленные. Как я понимаю, брюссельская интерлюдия была очередным периодом затишья, жизнью на грани отчаяния. Я не берусь за доподлинную реконструкцию этого периода – у меня слишком мало фактического материала и слишком много догадок, – и все-таки что-то, какая-то внутренняя жестокость, заставляет меня строить домыслы и живописать эти вымышленные подробности. То, что скрыто лишь наполовину, всегда возбуждает фантазию.

Мне представляется полная луна над ночным Брюсселем: бледный диск, запутавшийся в верхушках деревьев на маленькой площади. В хрустальном бокале на столе перед Лайзой еще осталось немножко creme de menthe. Зеленая капелька мяты. Привкус зелени на губах, как сок свежей травы. Весь день было ясно и солнечно, что для Брюсселя – большая редкость, и ей захотелось выпить чего-нибудь летнего, яркого. Создать ощущение праздника. Пусть даже на один-единственный день, но Лайза все же смогла притвориться, что Льва больше нет, он ушел, и теперь можно надеяться, что придет Агнец и он будет добрым и нежным. Ближе к вечеру, когда окна в офисных зданиях зажглись желтым светом, Брюссель стал похожим на Брайтон или Марсель – на гору ванильного мороженого, которое не тает под темно-синим небом.

Одна в кафе, ранним вечером. Солнце зашло, и опять стало холодно. Под чистым, безоблачным небом холод чувствуется особенно остро. Лайза – цепочка, тонкая серебряная цепочка, протянувшаяся от Лондона к хрустальной Луне. Внутри у нее – беспорядочная галерея модерна. Холод обжигает ей пальцы своим невидимым синим рыбьим хвостом. Она курит Tigers, в плоских пачках по двадцать пять штук. Ее дешевенькая фотокамера лежит на столе. Лайза подписывает открытки своим крупным, детским почерком, а потом складывает их все в большой конверт из плотной бумаги с заранее написанным адресом. Это тот самый конверт, который пришел мне по почте. С фотографиями и открытками.