Клуб «Криптоамнезия» - [16]

– Так… – сказали мы с ней. – Так, так, так…

Амелия высунулась из окна, подставляя лицо свежему весеннему ветерку. Она сама была свежей и ясной, как день за окном. Вся состоящая из трех цветов: черного, белого и красного.

Мы перебрались на кухню и наточили ножи, мысленно подбирая себе первый фрукт на заклание. Амелия с радостным видом принялась расчленять ананас.

Я наблюдал за Амелией, погруженной в работу. Сразу видно, что человек работает в магазине. Она стояла у кухонного стола в элегантно-расслабленной позе и, засучив рукава белой хрустящей рубашки, кромсала ножом ананас, пока сок не потек по руке. Она облизала руку. Следы от помады были как алые кровоподтеки на коже.

Я вспомнил, как Лайза высасывала кровь из ранок, когда ей случалось порезаться краем бумаги. Это тоже входило в наследие телефонной эротики, которое Лайза оставила мне, уходя. И теперь неуклюжая память пытается как-то восполнить утрату волшебного секса своими гимнастическими извращениями. Мы расплачиваемся за близость уверенностью в себе.

Я вылил кипящую воду на лезвие ножа, который купила мне Лайза. После чего приступил к работе, сокрушая невинные персики чистым клинком, пламенеющим в длани.

Весь день мы с Амелией чистили и резали фрукты: виноград, яблоки, личи, бананы, манго, гуавы, мандарины, киви и… Мы не заметили, как стало смеркаться, как потемнели деревья у нас за окном.

Заправку мы сделали на основе лимонного сока. Врожденное чутье к прекрасному подсказало Амелии украсить наше творение малиной. Средневековые краски и геометрические построения в стиле супрематизма мерцали в хрустальной салатнице, как жертвенное подношение божеству. Сосредоточенно хмурясь, Амелия сняла пробу. Положив руку на стол, как верховная жрица в ожидании знамения, она медленно поднесла ко рту серебряную ложку. В свете дюжины свечей Амелия прошептала: «У нас получилось!»

Поместив наше произведение в холодильник, мы сделали паузу, чтобы подумать о чем-то хорошем: о тихих сумерках, о сегодняшнем вечере (я решил сделать себе выходной), о согласии с собой и покое.

Мне вдруг пришло в голову, что ответ на вопрос, как унять беспокойство, может быть очень простым. Всего-то и нужно, что остановиться и отказаться от всех движений. Оставаться на месте, никуда не ходить, ни к чему не стремиться. Лайза всегда пребывала в движении, и это было ее ошибкой; она сама не заметила, как оказалась среди людей, обуреваемых жаждой движения и болезненной страстью к насилию и непотребству. Она запуталась в этих сетях лихорадочного возбуждения, которое никак не дает успокоиться, и теперь навсегда потерялась на далеких улицах, в чужих постелях, хотя должна была стать моей в болезни и здравии, в горе и радости. В том, как все обернулось, нет смысла, но, когда я задумываюсь об этом, мне все-таки следует проявлять здравомыслие.

Даже Амелия, на таком отдалении от желтого дома и всего, что он собой обозначает, все еще не успокоилась: так все и мечется, ищет, бежит. Она поэтому и примчалась ко мне сегодня. В поисках лестницы, куда можно сбежать с вечеринки, где ей, как считается, надо присутствовать со своим нынешним, самым последним бойфрендом. Я скучаю по безвозвратно ушедшей юности. Но Лайза мне кое-что рассказала об испуганных девочках в провинциальных садах влажными июльскими ночами; о холодных промокших кружевах, прижатых к вялым рододендронам; о горечи неутоленных желаний; об обманутых надеждах и невнятных фантазиях; о грезах о какой-то другой, настоящей жизни.

Вечеринка у Арчера будет завтра, но мне уже не хотелось туда идти. Я бы лучше пошел прогуляться по набережной у реки. Мой план все равно не сработает, в нем слишком много изъянов и нестыковок. Мне хотелось обнять Амелию, и чтобы она тоже меня обняла своими изящными, удивительными, по-мальчишески крепкими руками. Мне хотелось лежать, положив голову ей на плечо, и не думать вообще ни о чем. Иногда у меня получается не думать вообще ни о чем, хотя обычно в моей голове столько мыслей, что они все накладываются друг на друга, и получается невразумительная картинка наподобие искаженного изображения на экране испорченного телевизора.

Перед лицом красоты человек либо молчит, либо так или иначе выражает словами свои ощущения. Я смотрел на Амелию и не знал, что сказать. Она сбросила туфли и уже засыпала, раскинувшись в кресле. Одна туфля упала поверх другой, красный лак тускло поблескивал в темноте, как обертка рождественского подарка под елкой с зажженными огоньками. Задернув тяжелые шторы, отгородившись от Лондона, мы с ней заснули, каждый – в своем кресле.

Мы с Амелией проснулись практически одновременно. Каждому снился свой собственный сон, и в этих снах мы летали. Каждый – сам по себе. Утро было пронизано ощущением юга. Как будто мы вдруг оказались в Италии. Хотя впечатление было обманчивым – стоило только как следует приглядеться. Помню, мой сон прерывался рекламой каких-то бесценных изделий. Теперь мы с Амелией до конца жизни будем готовиться к званому ужину. Немало ночных мотыльков обожжет себе крылышки о горячие лампы в моей заброшенной свадебной церкви, пока там не поставят холодный неон.