Клуб гурманов - [45]
Моросил дождь, и над лугами висел туман, в котором паслись сонные коровы. Михел и я с детьми, одетые во все белое, каждый с красной розой в руке, стояли вдоль улицы Блумендейк, на которой с минуты на минуту должна была показаться траурная процессия с гробом Ханнеке. Друзей и родственников пригласили домой, чтобы проститься с Ханнеке и проводить ее в Большую Церковь; знакомых, соседей, сослуживцев по работе и прочих попросили выстроиться с красными розами вдоль маршрута процессии.
Казалось, на улицу высыпала вся деревня. Вдоль дороги в глубоком молчании, с печальными лицами, стояли сотни взрослых и детей, и это было впечатляющее зрелище. Я точно знала, что Ханнеке это бы очень понравилось.
Все как будто затаили дыхание, когда белый катафалк, на котором покоился усыпанный цветами гроб мореного дуба, медленно поравнялся с нами. Иво шел в сопровождении Бабетт, Мейса, Анны, своих родителей и родителей Ханнеке. Они шли за гробом словно в беспамятстве, с красными, воспаленными от горя лицами. Поднялась волна рыданий. Михел обнял меня. Я слышала, что он шмыгает носом. Бабетт осторожно махнула нам рукой.
— Мам? — Аннабель удивленно взглянула на меня. — Ты плачешь? — Я кивнула и улыбнулась ей, прижимая их с Софи к себе.
— Папа тоже плачет, — шепнула Софи на ухо старшей сестре, и Аннабель, повернувшись к отцу, который вытирал платком глаза, взяла его за руку.
— Мейс говорит, что она умерла, но на самом деле нет, потому что она всегда будет с ним, в его сердце…
Патриция и Анжела были единственными в траурной процессии, на которых были большие, тяжелые солнцезащитные очки. Обе трагически опирались на руки своих супругов и полностью игнорировали нас. Симон сочувственно подмигнул нам.
— Просто возмутительно, — пробормотал Михел, он обвил меня рукой, и мы присоединились к нескончаемому потоку людей, следовавших за процессией.
В церкви мы нашли местечко сзади, у большой мраморной колонны среди зевак. Все скамьи были заняты. Дети, играя, забирались на скамейки для хора за утопающим в розах гробом. Над ним висела большая черно-белая фотография, на которой улыбающуюся Ханнеке в обе щеки целовали ее дети. Из колонок доносились звуки «Everybody Hurts» группы R.E.M.,[9] ее любимой песни, она говорила много раз, что если уж умрет когда-нибудь, то пусть на ее похоронах исполняют эту песню. Я положила голову Михелу на плечо и вцепилась ногтями в его руку.
Впереди, прислонившись друг к другу, сидели наши друзья, Патриция и Анжела все еще прятали глаза за темными очками, Симон обнял Иво.
— Прямо театр, как ты считаешь? — прошептал кто-то, сидящий сзади, мне на ухо. Я повернулась и увидела прямо перед собой круглое лицо Дорин Ягер.
Распорядитель похорон занял место за кафедрой, и наступила тягостная тишина. Он предоставил слово Симону. Трудно было сказать, был ли он взволнован или расстроен, в любом случае выглядел он мрачным и изможденным. Он несколько раз пригладил волосы рукой, легкомысленно сунул руку в карман, кашлянул и стал говорить, как тяжело ему стоять здесь перед нами, друзьями и родственниками такой прекрасной, молодой, цветущей женщины, матери и супруги, дочери и подруги, которая была еще и талантливым и успешным дизайнером по интерьерам. Он говорит эти слова по просьбе своего лучшего друга Иво, который был не в состоянии говорить сам.
— До чего хорош. Прямо само обаяние.
Взгляд Дорин прожигал мне спину, она продолжала нашептывать мне в ухо язвительные комментарии, как будто чертенок, который сидит на плече. Я повернулась и шепотом попросила ее заткнуться, после чего она, к счастью, замолчала.
— Я думала, ты будешь сидеть впереди, где места для VIP… — начала она, когда мы вышли из церкви.
Дорин стояла, прислонившись к стене, и нервно скрутив самокрутку, густо облизала ее и заткнула за ухо.
— Бросила. Да вот опять начала, но стараюсь курить как можно меньше. Между тем, как скрутишь и закуришь, должно пройти минимум десять минут. Дала себе слово.
Ее авторитарная, презрительная манера общения исчезла. Она пугливо озиралась по сторонам, вид у нее был такой, как будто она не спала неделю.
— У тебя еще хватает духу заявляться сюда и во время службы болтать со мной! И это после того, что ты выкинула! Почему ты мне солгала? Почему ты раструбила всем о вещах, которые я никогда не говорила? — яростно набросилась на нее я. Она только искоса посмотрела на меня холодными голубыми глазами и пожала плечами.
— Иногда так надо. Чтобы сдвинуть воз с мертвой точки. И хотя ты, возможно, и не говорила этого, я знала, что у тебя были сомнения. Да и что за подруга ты была бы, если бы их у тебя не было? Но можешь успокоиться, я жестоко наказана за свои методы работы. Меня отстранили от этого дела…
Она опустила глаза и стала ковырять своим грубым ботинком траву.
— Симон подул в свисток, хоп — и меня уже нет. Ну и ладно. Ты тоже, я смотрю, впала в немилость.
