Клуб города N. Катамаран «Беглец» - [13]

__________

В воскресенье я был зван на обед к доценту Сумскому, читавшему введение в курс полевой хирургии. Сумский был сухонький, по–ребячьи резвый, коротконогий старичок, любопытный до крайности. Видимо, по указанной причине я, как лицо новое в училище, и был приглашен незамедлительно при первом же знакомстве. Сумский давно овдовел и жил с двумя престарелыми сестрами, которые, говаривали, доглядывали его с материнской заботой. Когда я дернул шнур колокольца, в глубине квартиры прозвучал повелительный голос:

— Аглая, поди отвори!

Открыла женщина в темной кофте и плюшевой юбке с оборками, улыбнулась и провела меня в зал, где уже был сервирован стол на двоих.

Сумский сидел в кресле в отдалении от стола, у его ног помещалась глиняная напольная пепельница, и он, не отрывая взгляда от газеты, стряхивал с сигары пепел.

— Послушайте, что сочиняют газетчики? — приподнявшись в кресле, пожал он мою руку: — Будто бы цыгане выкапывают покойников и затем их, понимаете ли, свиньям скармливают. И будто, когда околоточный явился с обыском, его чуть ли не загрыз насмерть кабан, прикормленный человечиной… Бред, дикость! Никогда не поверю! Курите? — он протянул коробку сигар под лаковой крышкой.

Отщипнув кончик сигары, я закурил и уселся в соседнее кресло.

— Черт им судья — и околоточному, и цыганам, — отложил газету Сумский. — Как вы–то, Павел Дмитриевич? Небось подумали о моем приглашении — вот привязался, старый хрыч, ну да отказать неловко?.. А я любитель, скажу вам, задушевных бесед. Нам, старикам, знаете ли, скучно… Расскажите о себе, Павел Дмитриевич… Покуда Марья подаст, поведайте без лукавства, что вас привело в нашу Богом забытую провинцию? — шутливо–серьезным тоном закончил он.

Беззвучно вплыла в зал, неся перед собой фарфоровую супницу, полногрудая женщина, одетая непритязательно, как и первая, — в шерстяную кофту и юбку.

— Если коротко сказать, я ищу тишину, — молвил я безо всякой иронии.

— Ну и как — нашли–с?! Чего–чего, а тишины у нас вдосталь! Не возьмусь утверждать того же об ином.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, молодой человек, одного взгляда на вас достаточно — и для этого вовсе не обязательно обладать обостренной проницательностью, достаточно одного взгляда на вас, чтобы определить: этого молодого человека истязает неутолимая духовная жажда, ваши глаза не останавливаются на поверхности предметов, ибо вы не ищите суть вещей. Даже слишком часто в ваших глазах возникает отчаяние, ибо вы ищете нечто, что, вероятно, сами затрудняетесь определить. Смею надеяться, вы посчитаете извинительной мою откровенность… Светило Бехтерев говорит: «Опыт показывает, что самонаблюдения недостаточно даже для изучения собственной психической жизни». Теперь вы понимаете, что я пригласил вас не из пустопорожнего любопытства. В японскую кампанию я встречал офицеров с таким неуловимым и беспокойным, как у вас, взглядом. Должен сказать, что большинство из них закончили плохо.

— Вы желаете мне в чем–то помочь?

— Раньше всего, хочу вас выслушать, коллега.

— Право, Петр Валерьянович, — развел я руками, — едва ли меня можно отнести к психопатическим субъектам, хотя признателен вам за участие, — я не удержался от едкого замечания.

— Напрасно вы обижаетесь.

«Что ему надобно? Чего он хочет?» — смятенно подумал я.

— Впрочем, не стану мучить вас расспросами, — сказал Сумский. Нынешняя молодежь страшится и избегает правды, да–с, — заключил он как бы с сожалением и указал на стол: — Покорнейше прошу садиться.

— Позвольте спросить вас, Петр Валерьянович? — неожиданно для себя сказал я, когда мы сели.

— Разумеется.

— Верите ли вы в потустороннюю силу?

— Если мы допускаем существование Бога как естественное, то что же тогда сверхъестественное? Что может быть выше и непостижимей? И как понять «потусторонняя»? По какую ту сторону, молодой человек? — вопросительно глянул на меня Сумский. — Та сторона — это, извините меня, только смерть, о которой вы почти не задумываетесь, а я слышу ее дыхание, ее присутствие возле своего одра каждодневно. Так что не верить в нее нельзя.

— Речь идет скорее не о смерти, — пояснил я. — Затруднительно выразить словами, но в мире несомненно есть сила, которая угнетает человека, как бы присматривает, надзирает за ним, принуждает сверяться с чем–то, лишает его радости и заставляет задумываться о целесообразности его бытия. Человек видит себя как бы пришпиленным мотыльком: крыльца у него еще дергаются, а он уже фатально осужден. То есть я говорю о силе, которая и придает обреченность нашему существованию.

— Сие и есть предчувствие смерти, милейший Павел Дмитриевич, — ощущение, так сказать, своей конечности.

— Но у человека имеется и предчувствие спасительного выхода, прорыва в иной свет.

— И вера в светочей, указующих ему истинную дорогу, — согласился доцент, — но едва ли нас с вами позволительно к ним причислить… Спиритус этиликус, — Сумский наклонил графин, чтобы наполнить лафитники, и я услышал спиртовой запах. — За вечную жизнь, Павел Дмитриевич! За неугасимую лампаду людских сердец! — и на одном дыхании молодецки опрокинул водку в рот.

— В древних хирургических папирусах сказано: «У него трещина височной кости, у него течет кровь из ноздри и уха. С этой болезнью надо бороться». Но сказано и другое: «У него размозжена височная кость, у него течет кровь из двух ноздрей и из уха, он бессловесный, и он страдает оттого, что свело его шею. Эта болезнь неизлечима» Я, признаюсь, имею обыкновение выпивать за первую оптимистическую часть, то бишь за то, чтобы бороться с болезнями, но кто–то может, если ему угодно, выпить и за вторую половину, — Сумский с хитрецой подмигнул и опрокинул следующий лафитничек в разъятый рот. — Да–с, любезнейший Павел Дмитриевич, все медики пьяницы, все как один, уж вы меня не переубедите…