— Я устала… мне хочется спать…
Я почувствовал к ней острую ненависть и, отойдя к окну, пробормотал, стоя к ней спиной:
— Пойдите в спальню и лягте…
Она ушла в соседнюю комнату и затворила за собою дверь. Я услыхал звон запираемого в дверях замка и потом легкий шорох платья, которое она, по-видимому, снимала с себя…
И тогда я вспомнил о тебе и облегченно вздохнул. Слава Богу, что между мной и Викторией ничего не произошло! Я могу смотреть тебе в глаза по-прежнему открыто и сохранить наши дружеские отношения, которыми я дорожил больше, чем ты думал. Нужно подальше быть от этой девушки и стараться держать себя в руках. О самой Виктории я не знал, что думать. Я был в недоумении, не понимал ее поступка, — она мне казалась то развращенной и легкомысленной, то странной и загадочной…
Наступил вечер, и на стеклах раскрытых на улицу окон горел красный свет заката. Веяло в окна вечерней свежестью; из католической церкви, стоявшей на площади перед моими окнами, доносились бархатные аккорды органа и тонкие серебряные дисканты детей-певчих. Все это навеяло на меня тихое, мирное настроение. Я взял со стола первую попавшуюся под руки книгу, — это была «История живописи» Рихарда Мутера[34], — раскрыл ее наугад и, начав читать с половины страницы, увлекся и забыл обо всем на свете.
Читал я, по-видимому, долго, потому что когда ты окликнул меня с тротуара и я выглянул в окно, воздух в улице был уже густо-синий, и на небе, прямо передо мной, горела яркая первая звезда вечера. В костеле служба давно окончилась, и он был заперт, тих и сумрачен.
— Ты один? — спросил ты, стоя под моим окном и стараясь незаметно, через мое плечо, заглянуть в комнату.
Я забыл о том, что Виктория была в моей спальне, и радуясь, как всегда, твоему приходу, беззаботно отвечал:
— Конечно, один! Заходи…
И вот, ты вошел в комнату и, почему-то избегая смотреть мне в лицо, подал мне руку и молча прошелся раза два из угла в угол. Потом прилег на софу и закрыл глаза, и у тебя тогда было такое же неподвижное, мертвенно-бледное лицо, как сейчас. Прошло несколько минут в глубоком молчании. Я сидел в кресле, у окна, смотрел на твое лицо, и тогда, не знаю отчего, мне пришло в голову, что ты непременно умрешь от своей руки, кончишь самоубийством. Какие-то особенно страдальческие складки около губ, впадины глаз и заостренность носа указывали на это…
За дверью в спальне послышался торопливый шелест шелка, шорох платья, звуки осторожных шагов. Ты быстро поднялся, сел и, прислушавшись, взволнованно прошептал:
— У тебя Виктория.
Я уже при первом шорохе вспомнил о ней, смешался и ответил не сразу:
— Она, видишь ли, обедала у меня… и потом… ей захотелось отдохнуть… от прогулки…
Я заметил, как сверкнули твои глаза злым, недоверчивым блеском и, еще больше смутившись, пробормотал:
— Ты, пожалуйста, не подумай чего-нибудь… Это было бы с твоей стороны…
По твоим губам проскользнула твоя обычная, загадочная усмешка.
— Я ничего не думаю, — тихо сказал ты и, поднявшись с софы, взялся за шляпу.
В дверях щелкнул замок, — и на пороге появилась Виктория. В сгустившихся сумерках виден был только бледный овал ее лица с темными пятнами глаз, окруженный черным матом волос. Она в нерешительности стояла в дверях, чувствуя, что между нами что-то происходит. Ты подал мне руку и мельком, словно пустое место, окинул ее беглым взглядом и широкими шагами вышел из комнаты. Спустя минут десять, ушла и Виктория. Она, видимо, была чем-то смущена, расстроена, и во всем ее существе чувствовалась глубокая, тихая подавленность…
На другой день ты пришел ко мне бледный, с лихорадочно горевшими глазами, весь нервно передергиваемый какой-то внутренней болью. По твоему лицу я угадал, что ты не спал и промучился всю ночь. Наш разговор, как ты помнишь, был короток и странен. Ты сухо, отрывисто спросил:
— У тебя ничего не было с Викторией? Скажи правду.
— Ничего, клянусь тебе.
— Я не верю… не может быть…
— Как хочешь…
После небольшой паузы, ты попросил, уже мягче и спокойнее:
— Дай мне твой револьвер.
— Не могу… не дам…
— Даю тебе слово: я не убью ни тебя, ни ее.
— Но себя…
Ты поколебался и тихо ответил:
— Не знаю… — потом решительно прибавил: — Если ты не дашь — я все равно достану, когда мне нужно будет… Но если ты мне друг…
Я вынул из ящика стола револьвер и подал его тебе со словами:
— Раньше, чем сделать что-нибудь непоправимое, обдумай хорошо… Опять повторяю тебе и клянусь: между мной и Викторией ничего не было…
Ты взял револьвер и ушел, не сказав больше ни слова — и только из передней я услыхал твое короткое, нервное: «Прощай», в звуках которого мне послышалась дрожь сдерживаемых слез…
Весь тот день я провел в страхе, что кто-нибудь из знакомых придет и сообщит мне весть о твоей смерти. Меня мучило угрызение совести за мой необдуманный поступок с револьвером. Если бы ты покончил с собой в тот день — я считал бы себя виновником твоей смерти и мучился бы этим всю жизнь. Но ты пришел вечером того же дня и принес револьвер обратно.
— Еще не время, — сказал ты, смущенно отворачиваясь и кладя оружие на стол. — Я подожду…
Постояв молча с минуту, ты, словно про себя, в глубокой задумчивости проговорил:
