Клошмерль - [3]

– В таком случае, господин мэр, я возвращаюсь к моему предложению о муниципальной библиотеке – книги её просветят умы наших горожан и нанесут последний удар застарелому фанатизму.

– Не будем терять времени на эту затею. Я вам уже говорил: в Клошмерле не станут читать ваших книг. Думаете, я сам много читаю? Нашим горожанам вполне хватает газеты. Ваш проект нас только обременит и не принесёт никакой пользы. Найдём что-нибудь более эффективное и достойное такой передовой эпохи, как наша. Итак, Тафардель?

– Я подумаю, господин мэр. Но, простите за нескромность, возможно вы сами…

– Да, Тафардель, я давно обмозговываю одну идейку.

Однако вопроса он не задаёт, ибо вопросы, как ничто другое, лишают обитателя Клошмерля всякого желания говорить. Тафардель не выказывает ни малейшего любопытства. Полный доверчивости, он ограничивается одобрением:

– Раз у вас уже есть идея, господин мэр, нечего больше и думать!

Тут Пьешю останавливается посреди площади, возле липы, и смотрит на улицу, желая убедиться, что никто не идёт в их сторону. Засим он подносит руку к затылку, отчего шляпа съезжает ему на лоб, и, глядя под ноги, с минуту почёсывает себе темя. Наконец, он решается:

– Сейчас вы её узнаете, Тафардель… Я хочу воздвигнуть за счёт города одно сооруженьице.

– На средства города? – изумляется учитель, отлично знающий, как непопулярны любые начинания, связанные с тратой муниципальных денег. Однако он не спрашивает, что это будет за сооружение и каких расходов оно потребует: он хорошо знает благоразумие, осторожность и ловкость мэра. Впрочем, мэр теперь уже говорит сам: – Вот именно, сооружение! Сооружение, в равной степени способствующее и гигиене, и нравственности. Посмотрим, насколько вы сообразительны. Ну-ка угадайте!

Тафардель разводит руками, показывая, что сфера предположений поистине безгранична и было бы безумием в неё углубляться.

Тут Пьешю ещё сильнее надвигает шляпу на лоб, так что тень от полей совсем покрывает его лицо, затем щурит глаза, – как всегда, правый больше левого, – чтобы лучше оценить впечатление, которое его проект произведёт на собеседника, и, наконец, раскрывает свои карты:

– Я хочу соорудить писсуар, Тафардель!

– Писсуар? – восклицает Тафардель, поражённый величием этого проекта.

Мэр, неправильно истолковавший смысл его восклицания, поясняет:

– Ну да, нужник.

– О, я вас отлично понял, господин Пьешю.

– Ну, и что вы на это скажете?

Но разве возможно сразу же составить определённое мнение о проекте, столь важном и столь неожиданном? А поспешность в Клошмерле всегда умаляет ценность суждения. Тафардель, желая до конца осмыслить услышанное, быстрым щелчком сбивает со своего лошадиного носа пенсне, подносит его к губам, обдаёт смрадным дыханием стёкла и протирает их носовым платком, дабы придать им большую прозрачность. Убедившись, что на них не осталось ни пылинки, он водружает пенсне на место, с торжественностью, соответствующей всей важности разговора. Эти манипуляции очень нравятся Бартелеми Пьешю, – по ним он может судить, насколько сильное впечатление произвёл его проект.

Прикрыв уста тощей рукой, как всегда, перепачканной чернилами, Тафардель исторгает из себя два или три «гм». Затем он поглаживает свою жидкую козлиную бородёнку и, наконец, произносит:

– Превосходнейшая идея, господин мэр! Идея истинно республиканская и, уж во всяком случае, вполне соответствующая духу нашей партии! Мера в высшей степени эгалитарная и к тому же гигиеническая, как вы справедливо изволили заметить. Подумать только, что вельможи Людовика Четырнадцатого мочились на лестницах дворцов! Ничего себе порядочки были при королях! Уж если говорить о благе народа, то все процессии Поносса не стоят одного писсуара.

– А Жиродо, – торжествует мэр, – а Ламолир, Маниган, словом, вся эта клика? Вот кто останется с носом!

Уста Тафарделя издают некое подобие скрипа, что заменяет ему смех – явление довольно редкое для этого унылого, не оценённого по заслугам человека. Его жизнерадостность словно бы заржавела, ибо он ставил её на службу только великому делу, в тех случаях, когда нужно было сразить гидру обскурантизма, ещё господствовавшую во французской деревне.

– Голову на отсеченье, господин Пьешю, ваш проект порядком уронит их в глазах общества.

– А Сен-Шуль, а баронесса де Куртебиш?

– Да, это подорвёт престиж аристократишек, лишний раз утвердит наши бессмертные принципы и принесёт блистательную победу демократии. Вы об этом говорили в Совете?

– Ещё нет… У нас там куча завистников. И я отчасти рассчитываю на ваше красноречие, Тафардель. Именно вы должны провернуть это дело. Ведь вы так здорово затыкаете глотки ворчунам.

– Можете на меня рассчитывать, господин мэр.

– Итак, договорились. Позже мы выберем время. А сейчас – молчок! Думаю, всё это будет чертовски забавно.

– Ещё бы, господин Пьешю!

Довольный мэр то нахлобучивает шляпу на лоб, то снова сдвигает её на затылок. Дифирамбы Тафарделя его ещё не насытили, и ему хотелось бы получить новую порцию славословий. С плутоватой крестьянской усмешкой он адресует учителю бесчисленные «ну?» и «что скажете?», потирая при этом затылок, вместилище беспокойных мыслей. И каждый раз Тафардель осыпает его новыми похвалами.