Сирано вернулся в Париж другим человеком, чем тот, который покинул его вскачь, летя вместе с незабвенным учителем на измазанных грязью конях из подземной конюшни герцога д'Ашперона.
Герцог д'Ашперон, когда к нему привели Сирано, долго испытующим взглядом смотрел на него.
Даже знаков тайного общества, которыми они обменялись при встрече, видимо, было недостаточно для герцога-доброносца, чтобы признать Сирано де Бержерака.
— Прошу простить меня, — сказал, откинув седые длинные волосы, спадавшие ему на плечи, герцог д'Ашперон. — Я действительно знал господина Савиньона Сирано де Бержерака, но… его так долго не было в Париже, кроме того, я провожал его в путь не одного… Право, достойный гость мой, мне трудно признать его в вас, как бы вы ни напоминали мне его своей наружностью.
— Ваша светлость, вы приняли на себя скромное звание местного надзирателя Дома добра. Перед нашим расставанием вы предложили мне быть поэтом при вашей особе. И надо думать, не для восхваления вашего имени и знаменитого рода, а для целей, в которых мы объединены с вами общим обрядом…
— Я готов повторить свое предложение Сирано де Бержераку, как только удостоверюсь, что он передо мной.
— Сирано де Бержерак, которого вы вспоминаете, был признанным дуэлянтом, но я дал клятву не вынимать шпагу из ножен, дал клятву тому, кого вы, ваша светлость, провожали в подземном ходе перед решеткой вместе со мной и которого, увы, уже нет в живых.
— Вот видите, вы отказываетесь признать Сирано де Бержерака в главном, чем он был знаменит, в его искусстве владения шпагой!
— Простите, ваша светлость, но вы предложили ему быть при вас поэтом. Значит, была еще сторона Сирано, которую вы отмечали.
— Разумеется.
— Так разрешите мне доказать вам, что я — это я.
— Извольте. Каким образом?
— Позвольте считать, что я уже служу вам, и предложить для борьбы со Злом то, что вы вправе ожидать от меня.
— Охотно позволяю, если вы на это способны.
— Тогда я прочту вам памфлет, который сочинил сегодня, находясь на баррикадах, перегородивших улицы Парижа.
— Памфлет? Против кого?
— Против врага Добра, врага народа.
— Читайте. Сирано де Бержерака я считал на это способным.
И Сирано прочитал герцогу д'Ашперону свой первый памфлет, которым после издания его герцогом д'Ашпероном было положено начало знаменитой «Мазаринаде», составившей усилиями лучших умов Франции целых сто томов.
«СЕРЫЙ»
«Что значит „серый“? Серых много!
У каждого своя дорога.
Есть мышь и заяц, есть и волки,
И серых книг полно на полке.
Есть серость темная невежд,
Есть серость наглая невеж!»
— Недурное начало! — заметил герцог. — Прошу вас дальше.
Сирано поклонился:
Народ на ярмарке хохочет,
Смеяться хоть совсем не хочет.
Там куклы жизнь играют злую:
Кого убьют, кого надуют.
Где правды нет — ликует ложь.
Нет милосердия, есть нож.
Растоптана и Справедливость,
Притом с изяществом, «красиво»!
Все продадут и в Рим и в Лондон,
Расправиться бы только с Фрондой!
Всех неугодных скрутят в жгут.
А усомнившихся — сожгут.
В стране под видом «балагана»
Все происходит «без обмана»,
Как будто бы само собою,
Без всяких ниток, но… не скрою:
Я в щель взглянул и угадал:
Их дергал «серый кардинал».
В смиренной серенькой сутане
С подкладкою кроваво-алой
Невежда мудрым вдруг не станет,
Как камердинер — кардиналом.
Он сер, как заяц, сер, как волк,
Как змей, укутан в серый шелк!
Доброносец герцог д'Ашперон молча подошел и обнял Сирано.
— С возвращением, брат мой, с оружием, которое острее шпаги.
В ту же ночь кардинал Мазарини тайно бежал из Лувра в Кельн.
Каждый видит, чем ты кажешься;
Немногие чувствуют, что ты есть.
Макиавелли
Рейн! Могучая полноводная река, словно хранящая былое величие Священной Римской империи немецкой нации,[79] низведенной Вестфальским мирным договором до положения стоячего болота, в какие превратились некоторые пострадавшие в Тридцатилетнюю войну раздробленные владения фюрстов и рыцарские земли, границы которых порой сужались до одного лье, с ютящейся внутри них сотней-другой подданных.
Рейн, конечно, всегда оставался равнодушным к нескончаемым войнам на его берегах между патентантами[80] Кeльна и Пфальца из-за сооружений, которые одними строились, а другими разрушались. Безразличная к ручейкам человеческой крови светлая река несла свои чистые тогда воды,[81] рождая множество легенд и красивых сказок, которые слагались о ее берегах.
Город Кeльн на одном из них являл собой отнюдь не процветающий центр: множество полуразвалившихся, заброшенных домов, пустые улицы, давным-давно начатый строительством, гениально задуманный собор походил на безобразный скелет, одетый в забытые людьми строительные леса, и далеко не напоминал тот всплеск ажурного камня к небу, который создаст столетия спустя мировую славу готической архитектуре.
По безлюдным улицам мчалась карета, запряженная попарно цугом восьмеркой золотисто-рыжих лошадей. По обе стороны кареты и позади нее скакал отряд королевских мушкетеров во главе с их капитаном, имя которого впоследствии будет прославлено несравненным Александром Дюма-отцом.
Капитан этот в шляпе с развевающимися перьями держался рядом с дверцей кареты, где виднелся в окне прелестный профиль дамы.
