Клич - [8]

Характер у Столетова был общительный: даром что мал — слыл он большим выдумщиком на разные игры и шалости, в доме у них всегда было полно детворы, шумно и весело, но чаще других бывал у них Петька Щеглов, сын разорившегося помещика Евгения Владимировича, жившего уединенно и гордо в своем имении Покровки.

Пришедший в ветхость дедовский дом Щегловых, стоявший чуть поодаль от Покровок, являл собою довольно жалкое зрелище: покосившиеся колонны у входа, облупленная штукатурка, прохудившаяся крыша. Но зато были там прекрасный, ухоженный сад и библиотека, набитая старинными книгами. Соседи посмеивались над непрактичным помещиком, язвили в своем кругу, вспоминая, как отец Евгения Владимировича, крутой и своенравный Владимир Федорович, спустил за карточным столом в Баден-Бадене все свое состояние, вплоть до фамильного серебра и дедовских орденов. Но мало кто знал, а Евгений Владимирович с соседями не откровенничал, что дед Щеглов отличился в кампании двенадцатого года, командовал батареей под Малоярославцем и еще до того состоял в переписке с Кутузовым, который его очень ценил и ставил в пример за храбрость и основательное знание военной истории.

Дом Щегловых всегда притягивал к себе любознательного Николая, книги по тактике были зачитаны им с Петькой до дыр, а скупые рассказы Евгения Владимировича об Отечественной войне будоражили их детское воображение. Вспоминая об этом, Столетов часто впоследствии думал, что, может быть, именно со знакомства с Петькой, который был на три года старше его и учился в той же гимназии, и с библиотеки покровкинского помещика и началось восторженное увлечение военной историей, которое потом привело к серьезному решению посвятить себя военной службе…

Летом Петька жил у отца, зимой — у дяди Геннадия Владимировича, имевшего дом на одной из тихих улочек губернского города. Не в пример своему брату, Геннадий Владимирович вел жизнь бурную и деятельную, к нему часто наезжали гости из Москвы и Петербурга, среди них и молодые люди, спорщики и либералы. На столе у Щегловых не остывал самовар, гости засиживались до глубокой ночи, иногда жили неделями, что, естественно, не могло не привлечь к себе пристального внимания блюстителей общественного порядка. Николай часто бывал у своего приятеля. Мальчишки мало что понимали из разговоров хозяина и гостей, но чувствовали, что собираются они не праздно и что их связывает какое-то важное и ответственное дело… Когда в столовой делалось слишком шумно, жена Геннадия Владимировича, Софья Поликарповна, женщина ласковая и кроткая, уводила мальчишек на кухню и потчевала их французскими булочками, которые пекла сама.

Мог ли Николай Григорьевич предположить тогда, что розовощекий непоседливый приятель (такой же выдумщик, как и сам Столетов), став студентом Петербургского университета, окажется замешанным в дело Петрашевского, будет судим, сослан и сгинет в безвестности?.. Во всяком случае, до Николая больше не доходило о нем никаких слухов — да и мудрено ли: среди гражданских он вращался мало, а солдатская служба на окраинах Российской империи была полна и других забот и волнений. Братья Василий и Александр в своих письмах тоже ни разу не упомянули о судьбе его школьного товарища.

И вот ведь что странно и удивительно: многое в жизни было позабыто за каждодневной суетой, но память, не сдаваясь, всегда возвращала его к истокам.

Не раз вспоминал он потом и тот январский морозный день, который привел его на лесную дачу Щегловых. Случилось так, что еще задолго до Крещенья Петька жестоко простудился, и отец забрал его на время в деревню, Николай несколько раз навещал приятеля то один, то с братом Сашей — иногда санным путем с попутными мужиками, но чаще на лыжах — напрямик через замерзшую Клязьму и лес. Лыжи у Николая были узкие, ходкие — отец привез их ему из Нижнего в подарок (Василию как старшему он подарил тогда подзорную трубу, и они забирались на крышу сарая, чтобы посмотреть на лунные кратеры).

Николай вышел в Покровку пополудни, через час, миновав перевоз, свернул влево, взобрался на отлогий клязьминский берег и легко заскользил по крепкому насту в морозном и безмолвном лесу. Снег приятно поскрипывал под лыжами, студеный воздух обжигал щеки, солнце стояло на ясном небе, и ничто не предвещало беды. А беда была уже совсем рядом: пахнуло в лицо пронизывающим и жгучим ветерком, зазмеилась у ног ласковая, игривая поземка, потом вдруг сразу сделалось темно и жутко — ветер ударил по стволам, молчавший дотоле лес наполнился порывистым низким гулом. Идти вперед не стало сил, позади смыкался мрак, одна из лыж уткнулась в поваленный старый кряж, хрумкнула и переломилась. Николай упал навзничь, нога подвернулась — жуткая, слепая боль пронзила все его тело…

Где-то поблизости послышался собачий лай — или почудилось? Сжав зубы, Николай попытался встать, но не смог — боль в лодыжке была непереносимой. Собачий лай то слышался совсем явственно, то затихал, видимо, относимый в сторону порывами ветра…

Он очнулся в каком-то закутке на лавке, застланной мохнатой шубой. В открытом зеве русской печи потрескивали жаркие поленья, у стола, положив на колени сильные руки, сидел бородатый мужик, рядом с ним приткнулся паренек в сдвинутом на затылок треухе, и оба они внимательно смотрели на Николая. "Что, полегчало?" — спросил мужик и вдруг улыбнулся спокойно и ясно. Лицо паренька тоже засветилось приветливой улыбкой…