Клеймо оборотня - [80]

Подойдя ближе к Пилату, Страбо услышал, как тот обратился к командиру конвоя:

— Оставайтесь здесь и постарайтесь приглушить этот шум насколько возможно. Мне нужно подумать, но подальше от этого хаоса.

Пилат повернулся и скрылся внутри здания. Страбо ускорил шаги и вскоре поравнялся с ним.

— Мой господин, — окликнул его центурион, — мы только что арестовали одного разбойника, который заявил, что много раз слушал этого человека. Я подумал, может быть, вы хотите допросить его.

Пилат остановился и повернулся к Страбо.

— Это что, один из его последователей?

— Нет, мой господин, по крайней мере, он это отрицает. Но по его признаниям, за последние три года ему довелось услышать многое из того; что проповедовал Иешуа.

Пилат подошел к длинному мраморному столу и сел в резное деревянное кресло.

— Пришли его сюда, Страбо. Может, мне повезет, и этот твой пленник предоставит хоть какие-то законные основания, чтобы казнить этого фанатика.

Страбо едва заметно кивнул солдату из дворцовой стражи, и тот вышел, чтобы привести арестованного. Любые разъяснения были бы излишни: Плавт сразу поймет, за кем пришел солдат.

Страбо вновь повернулся к Пилату.

— Боюсь, мне никогда не понять этих людей, мой господин.

— И мне, Страбо, и мне, — устало ответил Пилат, наливая себе густого красного вина. Страбо давно заметил, что в последнее время прокуратор стал много пить, но не осуждал его, ведь управлять таким беспокойным и непредсказуемым народом, как эти евреи, — работенка не из легких, от которой любого, даже самого здравомыслящего человека потянет к вину, в таких больших количествах и с раннего утра.

Прокуратор отпил щедрый глоток густого и сладкого, как сироп, вина.

— Восток нас погубит, Страбо. Египтяне, евреи, сирийцы — сплошь одни безумцы.

— Все до единого, мой господин, — не кривя душой, подтвердил Страбо.

— С тех самых времен, когда наши отцы заполонили Италию пунийским золотом и рабами, мы только и делаем, что обманываем сами себя… Нужно было оставить Карфагену Северную Африку.

— Да, мой господин, — на этот раз Страбо согласился не так охотно, но однако не решился напомнить Пилату, что могущество Рима зиждется на развалинах Карфагена.

— Если бы не египетское зерно, я бы посоветовал могущественному дядюшке моей жены отдать весь восток парфянам. Пусть бы разбирались на здоровье с этими безумцами, помешанными на своих богах.

— Да, мой господин. Страбо прекрасно знал, как император Тиберий, которому жена Пилата доводилась внучатой племянницей, отреагировал бы на подобное предложение, но предпочел умолчать об этом.

— А что собственно нам дал восток, кроме египетского зерна? — риторически спросил Пилат, отхлебнув еще вина. — Бунты, болезни, вопиющую неблагодарность и обилие абсурдных религий для утехи наших избалованных, изнеженных дам. Изида, Дионис, Митра — чужеземные боги для пресыщенных римлян. — Он печально покачал головой. — Достойно слез, Страбо. Все это достойно слез.

— Да, мой господин.

— Римские боги уже не устраивают наших глупых женщин, Страбо. Чуть ли не каждый день из Сирии, Парфянии или Палестины поспевает какое-нибудь новое суеверное измышление. Да что там далеко ходить, моя собственная супруга увлечена этими мистическими религиями. В прошлом году ее, представь, посвятили в какой-то идиотский парфянский культ, а теперь она…

Он замолчал, услышав сзади осторожные, неуверенные шаги. Как будто почувствовав, что речь идет о ней, жена прокуратора покинула свою комнату наверху и, спустившись по мраморной лестнице, вошла в зал.

Когда Пилат заговорил с ней, его голос был холоден и начисто лишен каких-либо чувств. Он женился на ней в основном из-за родственных уз, которые связывали ее с императорской семьей, в надежде, что этот брак поможет его карьере. Разумеется, ослепительная красота этой женщины тоже сыграла свою роль, хотя на свете столько красивых женщин, что одно это вряд ли могло служить поводом для заключения брачного союза.

Эта холодность была оборотной стороной разъедающей его злости и постоянного чувства неудовлетворения, ибо он, как и центурион Страбо, считал, что император недооценивает его способности. В то время как многие из прежних знакомых прокуратора жили сейчас в него и роскоши в плодородном и процветающем Египте, Греции, Далмации и даже в самой Италии, потихоньку сколачивая себе состояние стараниями подвластных народов, сам он вынужден был прозябать в Иудее, этой гноящейся болячке на теле империи.

«Была ли в том моя вина, — часто спрашивал он себя, — что запутавшись в хитросплетениях и династических междуусобицах многочисленного императорского семейства, я, Пилат, взял в жены представительницу того из кланов, который оказался в немилости у Тиберия? Ах, если бы я женился на Друзилле, сестре Калигулы. Вот это был бы выгодный и в высшей степени безопасный брак». Даже не пытаясь скрыть свое раздражение и неприязнь, он обратился к жене:

— Ты уже на ногах, дорогая. Что так рано? Надо полагать, ваше вчерашнее священнодействие было недолгим? Кстати, напомни, как зовут твоего последнего бога? Вечно забываю…

— Гай, — голос его жены дрожал, она остановилась, прислонившись к колонне, — я видела сон…