Клейменные одиночеством - [15]

— Деревенские так не считают.

— Видно, неласково тебя там встретили, — он грустно улыбнулся. — Ты не серчай, господин Север, не со зла они — со страху.

— Ты же не боишься.

Тиренн наклонился, поворошил кочергой уголья под днищем омывальни. Затем неспешно выпрямился, придвинул к себе ногой чурбачок, устроился на нем.

— Давно то было, — начал он. — Мы с женой как раз первенца ждали. Я в поле работал, а Митка моя дома управлялась. И пошла, дура-баба, на реку стирать одна да с мостков в воду и бултыхнулась. А река у нас злая, быстрая, порожистая — мигом унесет да об камни приложит. И быть бы беде, кабы не Одинокий. Север. Сам едва не потоп, а Митку вытащил. И тут ко всему она рожать удумала, на луну раньше срока — с перепугу, видать. Так Путник ее на руках до дома донес, за Знающей сбегал аж к Черному утесу, наши-то повитухи от него попрятались. Я как домой вернулся — уже и сынок у жены на руках, — суровое лицо Тиренна потеплело. А я своего сына еще даже не видел…

— А Север ушел своей дорогой, — закончил рассказ Нелюдимый. — И поблагодарить его не успели.

— Это был другой Север.

— Знаю. Тот, жена сказывала, седой уж был. А все ж дело вы одно делаете, мир от зла стережете, — он помолчал, а затем сказал невпопад: — А на следующую ночь соседи дом пожгли, а в нем мы все трое были. Митушка после родов слабая, дитя невинное…

— И они…

— Что ты! Нешто я бы дозволил! Дверь подперта была — все одно вышиб. Молодой, не то что ныне… И своих вывел, и коз сберег, и пожитки какие-никакие. Люди-то и не мешали — подойти боялись. Вот с тех пор мы в деревне и не живем. Весен пять туда ни ногой, потом только помалу замирились.

— И ты простил такое?

— Да как сказать… Митка моя верно говорила: всякую обиду в памяти держи, а в сердце не пускай. Бабы хоть и дуры, а в душах поболе нашего разумеют.

Тиренн давно ушел в дом, оставив для меня на скамейке чистую одежду, а я все сидел в остывающей воде и думал. Какой ужас владел людьми, которые шли убивать семью соседа, наверняка многим приходящегося родственником, поджигать дом в собственном селении, рискуя спалить всю деревню! И даже время, ясно показавшее, что Одинокий не причинил вреда ни женщине, ни ребенку, не смогло полностью избавить их от суеверной боязни. Кто виноват в этом — природная трусость крестьян или мы сами, Одинокие? Меня всегда раздражал испуг в глазах почти каждого встречного, но ни разу я не пытался что-то изменить. Пользовался тем, что боятся отказать мне в просьбе… и именно этого страха не мог им простить. А Тиренн, пострадавший без всякой вины, — смог.

Когда я вернулся в избу, хозяин походил вокруг меня, придирчиво осматривая, и огорченно нахмурился. Шерстяная рубаха, украшенная искусной вышивкой, болталась, как на чучеле, а охотничьи штаны из оленьей кожи оказались коротковаты. Мне это было безразлично: главное — одежда чистая и не рваная, а в замке владетеля найдется что-то более подходящее. Но Тиренн наказал дочери поправить дело. Я не возражал, не желая обидеть доброго мужика, от всего сердца отдавшего мне лучшее, что нашлось в сундуках. Уже собирался снять рубаху, как вдруг Бенира сдавленно охнула и бросилась в соседнюю комнату, едва не оборвав плотную штору в дверном проеме. Я вопросительно посмотрел на Тиренна, его взгляд был устремлен в окно.

— Приперся, песий сын.

— Кто?

Нелюдимый посуровел лицом и ответил, отвернувшись от окна:

— Жених Бениркин. Бывший.

Я вздохнул. Все ясно. Не каждый захочет взять в жены женщину, беременную от другого. Даже перед освященной вековыми традициями Ночью невесты обязательно заключают Нерушимый договор — чтобы жених не пошел на попятную, если не ему достанется невинность суженой. Но добровольно подаренные ласки — это одно, а насилие… Каково пришлось девчонке, когда любимый, вместо того, чтобы утешить — предал. Конечно, отец отвергнутой невесты не желал видеть человека, причинившего ей боль. Выйти замуж Бенира теперь вряд ли сможет… Хорошо, если сыновья Тиренна позаботятся о сестренке, когда его не станет. Нелюдимый ведь не молод, сила и ловкость уже не те — уходя на охоту, не поручится, что вернется.

Хозяин решительно направился к двери, распахнул ее и остановился на пороге, сложив руки на груди.

— Убирайся, недоносок! Иди, откуда явился.

Я пошел следом и встал за его плечом. Во двор входил паренек — тот самый, который отговаривал меня идти к Нелюдимому. Мальчишка тяжело и часто дышал, открыв рот и держась за бок, словно долго бежал. На Тиренна он не обратил никакого внимания. Заметив меня — рванул из последних сил к крыльцу с криком:

— Господин Путник! — остановился, переводя дух. — Беда. Там. Верны, — и вдруг хлопнулся на колени: — Братишку спаси.

Разузнать о случившемся оказалось непросто. В ответ на вопросы малец бессвязно бормотал, таращил лихорадочно блестящие глаза и через слово повторял: «Шоила спаси, братишку». Наконец я влепил ему хорошую затрещину, пацан немного пришел в себя и смог что-то объяснить. Из сбивчивого рассказа выходило, что его брат ходил с друзьями на охоту. Они увидели верна и побежали без оглядки. Отсутствие одного из товарищей заметили уже в деревне и сказать, когда Шоил отстал, точно не могли. В лес соваться никто, понятно, теперь не хотел — зажгли костры вокруг селения и попрятались по домам.