Клеопатра - [84]

В тех пьесах, где Антонию и Клеопатре отведены роли спесивых аристократов, обычные доводы в пользу монархии используются против них. Эти доводы — самого разного порядка: начиная с обыденно-практических и кончая религиозными, каковые, как правило, имели наибольшее значение. Роберт Филмер ссылается на св. Иоанна Златоуста[17]: «Бог сотворил род человеческий из одного человека, потому что он хотел научить людей жить под управлением короля, а не под руководством многих». Короли правят Божьей милостью, утверждал Жак-Бенинь Боссюэ, потому что, когда дети Израилевы оказались в пустыне, они молились Господу, чтобы дал им предводителя, а не позволил остаться как овцам без пастуха. И ещё более убедительный пример единого управления, чем предводительство Моисея, был дан самими небесами. Как это популярно излагает Агриппа в пьесе Гарнье,

На небесах, известно, Бог — един,

Вот и внизу в миру — монарх один.

Клеопатра, пытаясь противостоять попыткам Октавия захватить власть над миром, таким образом не только искушает его соблазном, но и бросает еретический вызов монотеизму. «Кто посягает на суверенного господина, тот посягает на Бога, чьим представителем он является», — пишет Боден.

Религиозные обоснования монархической власти часто завершаются, а иногда и подменяются примерами из жизни природы. Так, Гарнье написал «Гимн монархии», где сравнивал королевство с пчелиным ульем — правильно организованным сообществом, где все члены привязаны к королеве и эффективно работают на неё и тем самым косвенно и на себя, ко всеобщему благу. В пьесе Каппони один из подданных Клеопатры сравнивает царей с солнцем, дающим всем тепло и свет, или с ветвями могучего дуба, под которым укрываются и растут под защитой другие более мелкие растения. Но наиболее распространённым символическим образом монархического государства было сравнение его с патриархальной семьёй. «Разве не кажется нам, — писал Филмер, — что в любой семье естественным образом управляет кто-то один». Адам, первый человек, по мнению Филмера, был первым царём. После потопа, когда люди рассеялись по всей земле, каждый род имел своего патриарха, и от этих патриархов произошли современные короли. «Так было и так будет до конца времён — естественное право авторитета прародителя над любым множеством лиц».

Клеопатра и Антоний, сопротивляющиеся авторитету Октавия, ведут себя как непослушные дети, которые восстали одновременно против будущего патриарха (реальный Октавий после победы над ними принял титул «Отца римского народа») и против святого института семьи — главного оплота государства. Адюльтер и видимость детскости (их родительские роли редко находили отражение у писателей и художников) очень хорошо вписывались в сюжет. Философы и политики от Аристотеля до Маргарет Тэтчер признавали связь между иерархическим устройством семьи и централизованным государством. Мятеж Клеопатры, разрушительницы чужого брака, и Антония, неверного мужа, имел не только сексуальный, но и политический смысл. Когда Октавий по ходу пьесы (а это бывает часто) заявляет, что он хочет отомстить за оскорбление сестры (Октавии), то это не всегда преувеличение. Отказываясь занять место в иерархической структуре семьи, предпочитая делать выбор по собственному усмотрению, Антоний задевает не только личную гордость Октавия, но и выступает против его политических убеждений. Как говорил Боден, семья, которая имеет «лишь одного главу», — «истинный образ» автократического государства.

Если Октавий (и Клеопатра в роли царицы) мог представлять монархические взгляды, а Антоний (и снова Клеопатра, но уже как его сподвижница) — аристократическую олигархию, то взгляды демократического клана теоретиков тех времён остались на долю второстепенных лиц. Октавий в пьесе Седли говорит, что для хорошего самочувствия ему необходимо, чтобы его приказы выполнялись беспрекословно. На косвенное возражение («Люди сражаются лучше, когда понимают зачем. И к чему плодить недовольство?») он раздражённо заявляет, что обсуждать это с чернью «ниже моего достоинства».

Так что ни Клеопатра, ни Антоний, ни Октавий, в каких бы одеждах они ни выступали, не годились для выражения эгалитарных демократических представлений. Поэтому глас народа в этих пьесах часто исходит от египтян. И у Седли, и у Драйдена в пьесе «Всё за любовь!» подданные другой расы высказываются и против тирании, и за право нации на самоопределение. Алекс у Драйдена пылко выступает против тиранов любых форм и видов и считает, что их надо искоренять мечом. В пьесе Мэя двое египтян, обсуждая гражданские войны в Риме, соглашаются между собой в том, что всё это — следствие строительства Римской империи. Попытка римлян завоевать весь мир «смертельна для любых аборигенов». Так, в коротком разговоре двух незначительных персонажей в легенду о Клеопатре впервые была введена мораль о вреде империализма.

Ни в одной из подобных политических дискуссий сама Клеопатра участия не принимала. Ни глупая домохозяйка, ни соблазнительная шлюха не интересовались политическими теориями. Клеопатра, легендарный знаток языков, участница множества дипломатических переговоров, друг философов и участница их диспутов, превратилась в эти века в безмозглую и пустую женщину — неважно, собственно, кокетку или курицу, которая использует государственные бумаги только как папильотки или мусор для растопки. Но хотя Клеопатру полностью лишили возможности понимать абстрактные суждения, всё же она как персонаж выражала определённые принципы. Вместе с Антонием — принципы аристократии, а сама по себе — монархический принцип наследственной власти. Вопрос о наследственном праве вызывал живейший интерес, он так или иначе затрагивается почти во всех версиях легенды о Клеопатре.