Клеопатра - [110]

Она, конечно, не могла и помыслить расстаться с таким «инструментом», поскольку как женщина-правитель не только не умела правильно толкать колесо политической фортуны, но и не разбиралась в воинском искусстве. Антоний был ей необходим, писал Вейгалл, поскольку сын её, Цезарион, ещё был слишком мал для участия в войне, а она сама не могла возглавить армию. Почему? Вейгалл не считает нужным это разъяснять. Для него и большинства его современников женщина вообще не способна на такую взрослую работу. Кроме того, Клеопатра, подобно ребёнку, легко пугалась. Историки последней четверти XIX века выдвинули предположение, которое сейчас разделяется почти всеми, что отступление Клеопатры при Акции было запланировано, что это была стратегия, о которой они сговорились с Антонием заранее. Тем не менее большинство писателей до сих пор предпочитают видеть в этом признак женских страхов. Блез де Бюри полагает, что для объяснения сего факта достаточно простых слов: «Клеопатра была женщиной». Хоуссей, даже признавая, что некоторый вид отступления был необходим, всё равно приписывает проигрыш в битве «нервозности» Клеопатры, называя её бегство лихорадочным и говоря, что она бежала, «гонимая только страхом». Филип Уолсингхейм Сержент, писавший в 1909 году, был уверен, что она испытывала панику или, по крайней мере, слабость. «С моей точки зрения, — писал де Бернас, — ничто не может быть проще, чем объяснить бегство Клеопатры как действия женщины, не привыкшей к грохоту битвы». В стихотворной драме Джеймса Маккерета, опубликованной в 1920 году, Клеопатра оплакивает собственную трусость: «Таков удел любой женщины... Они следуют не своей воле, а своей природе».

Женщины отличаются не только пугливостью и отсутствием выдержки, которая присуща взрослым мужчинам. Они также капризничают, как дети, и придают важность пустячным проблемам. В «Очерках истории» Герберт Уэллс заявляет, что бегство Клеопатры при Акции может объясняться не предательством, а «внезапным капризом очаровательной женщины» — с последним, по его мнению, любой из читателей отлично знаком по собственному опыту. Раз Клеопатра — женщина, то её поступки не могут иметь рационального объяснения. «Путь женщины — это всегда зигзаг», — поясняет Юлий Цезарь у Саадеха. По Вейгаллу, Антоний, глядя, как Клеопатра растворяет жемчужину, сильно сожалел и размышлял, «не без угрюмости, о женских причудах».

Эта женская глупость часто выступает в форме нелепого тщеславия. По Георгу Эберсу, Клеопатра придавала невероятное значение морщинам на лице. Когда Антоний прибыл неожиданно во дворец во главе великолепной процессии, и позже, когда его посетил Октавий, её первой реакцией на эти посещения были волнения по поводу одежды. Такая Клеопатра могла бежать при Акции из-за того, что потеряла косметичку, и не пускать к себе Антония в Египте, пока не наложит макияж. И хотя мало кто из Клеопатр доходил до подобных крайностей, но некоторые всё же выбирали аспида, а не кинжал из-за того, что змея не испортит их внешнего вида.

Эберс, описывая Клеопатру, которая в самые ответственные и серьёзные моменты думает прежде всего о своей внешности, не считает это ни комичным, ни порочным. Один из мужских персонажей говорит, что он никогда не женился бы на женщине, чьи интеллектуальные возможности были бы сравнимы с его собственными, потому что её вопросы и замечания не дали бы ему насладиться домашним уютом. Косметика и одежда — незначащие вещи и не вызывают интереса у мужчины (за исключением Антония у Эберса, но там это характеризует степень деградации героя), но вполне годятся как игрушки женщины-дитя. Кроме того, у женщин есть солидная причина интересоваться такими пустяками. Оскар фон Вертхеймер в предисловии к биографии Клеопатры замечает: «Мы ценим мужчин за их достижения, а женщин — за то, что они нам нравятся». Учитывая такой подход, женщина, способная больше горевать о потере косметики, чем о проигранной битве, отнюдь не мелочна, а скорее трезво реалистична, поскольку точно следует критериям, по которым общество будет её оценивать. Кокетство может быть забавной детской игрой, но для женщины-дитя — это её основная работа.

Шоу защищает свою интерпретацию Клеопатры, указывая, что подобная «детскость... наблюдается в наше время и в наших условиях у более чем половины женщин». Никаких сомнений. Раз некий образец привлекательности установлен, то большинство будет стремиться ему соответствовать, хотя бы по крайней мере во внешнем поведении. Даже сейчас многие девушки прибегают к детским капризам, когда флиртуют с юношами. Однако было бы неплохо выяснить, почему мужчины предпочитают видеть в сексуальной партнёрше ребёнка. Шоу заявлял, что шекспировская пьеса «Антоний и Клеопатра» способна расстроить любого нормального гражданина. То же самое можно сказать и о пьесе самого Шоу, в которой задаётся потенциально нездоровый стереотип, будь то преждевременно сексуально развитая нимфетка или недоразвитая и инфантильная взрослая женщина.

Совершенно очевидно, что мужчинам могут быть приятны очень многие черты Клеопатры-дитя. Маленькая, заведомо зависимая, очаровательно легкомысленная и в то же время уязвимая — какое очаровательное сочетание. Такой образ вызывает в мужчинах потребность защищать и заботиться — отцовский инстинкт. Но он же пробуждает и тёмные желания. Фантазии о женщине-дитя всегда имеют некий садистский оттенок — желание насилия. Маленькую и тоненькую шейку Клеопатры так легко свернуть. Генри Хоуссей изображает, как она встречает Антония, вернувшегося с битвы, забрызганного кровью. «Она бросилась ему на грудь, раня мягкое тело о его железные доспехи». В драме Вернона Кнотта, опубликованной в 1904 году, Клеопатра воображает, как после её смерти грабители откроют могилу и, сдвинув с лица длинные, янтарного цвета локоны, покажут Антонию синяки на её лице, что остались от его поцелуев. В поэме Айэнманге 1924 года Клеопатра «полузадушена» Антонием, стиснувшим её в объятиях. Он поранил её нежные щёки и губы страстными поцелуями. Уход от романтизма не означал, что страх, который фокусировался на femme fatale, исчез, — он просто нашёл новый ракурс. Воображаемое насилие, которое вызывает образ Клеопатры-дитя (так же как и Клеопатры-убийцы), означает, что и то и другое — лишь частичные проекции мужского страха перед сексуальностью, которая представляется им в образе женщины.