Клеопатра - [103]

Та сила, которой мазохист (или его представители в воображаемых сюжетах) не может противостоять, определяется просто. Это всё, что он не в состоянии в данный момент контролировать. В образе Клеопатры-убийцы персонифицируются те элементы психики или окружения, которые для описывающего их представляются наиболее угрожающими. Поскольку он не может их понять и ими управлять, то чувствует себя беззащитным. Клеопатры-убийцы — это всё, что отсутствует у человека XIX века. Она — Восток, он — Запад, она — тиран, он — демократ, риск — против безопасности, свобода — против чувства собственности, женщина — против мужчины.

В Клеопатрах-убийцах также подчёркнуто старое противопоставление женской природы мужской культуре. «Мой поцелуй замыкает уста мира», — говорит Клеопатра Суинберна. Клеопатры-убийцы враждебны любому словесному выражению, любому рациональному мышлению и общественной дисциплине. Инстинкт, который представлен в этом образе, — это не фрейдовский Эрос, что объединяет цивилизацию, а более древний атавистический инстинкт, ведущий к упрощённому и примитивному образу жизни, а также к дионисийским оргиям и смерти. Мишле, отождествлявший Клеопатру с «восточным мифом о змее», интерпретирует змея как «магнетическую силу, какую природа оказывает на мужчину, то неотразимое очарование, что вызывает в нём Восток».

В конфликте Клеопатры с Римом он видит аллегорическое изображение борьбы «Бога природы» с «Богом души». Цивилизованные, духовно развитые и дисциплинированные западные мужчины противопоставляются сексуальности и анархичности женщины, «змее-соблазнительнице, чьё шипение изменило ко злу мысли Адама». Клеопатры-убийцы воплощают в себе природные силы, отличающиеся не спонтанностью или невинностью, а аморальностью и хищностью.

В пьесе Сарду Клеопатра предсказывает бурю. Окружающие считают это чудом, веря, что она умеет управлять стихиями. Сама Клеопатра, обращаясь к Антонию, объясняет, что полагалась больше на свой метеорологический опыт, чем на магию. «Всегда в той стороне, где Нубия, горизонт заволакивается дымкой... И полная тишь кругом — ни жужжанья насекомых, ни пения птиц!» Но независимо от того, была ли эта буря предсказана или вызвана, все — и потрясённые местные жрецы, и римские легионеры — обсуждают вспышки молний и раскаты грома, пришедшие по её приказу. В описании Блеза де Бюри сама Клеопатра — это «огонь, вихрь, пламя». Для Оскара фон Вертхеймера она не столько личность, сколько источник энергии. Казалось, она вся «содрогается от беспрерывного шторма... Мы можем заметить, что во всей её жизни стихийная сила играла роль несравненно большую, чем какие-либо моральные или духовные заповеди».

Такие «природные» Клеопатры столь же далеки от гуманного человеческого общества, как и дикие животные, в окружении которых они часто появляются. В сонете Жозе Мариа Де Эредиа «Кидн» Клеопатра стоит на носу серебряной триремы:

На вырезном носу, откинув полог красный,

Стоит, внимательно вперёд наклонена,

Дочь Птолемеева, и кажется она

Большою птицею, и хищной и прекрасной.

В драме Артура Саймонса она скармливает гонцов, принёсших дурные вести, львам и змеям. «Мои звери любят плоть». В этом она похожа на своих зверей. В поэме Суинберна, написанной в 1866 году, он сравнивает её с хищным ястребом. Блез де Бюри приписывает Клеопатре «элегантность и невинную дикость, которая придаёт ей изящество молодой тигрицы, играющейся с добычей». У Ветмора Стори Клеопатра приказывает своим прислужницам: «уберите из моей комнаты эту тупую газель», «нежную шейку» которой она в припадке раздражения разорвала. В мечтательном настроении она воображает, что в прошлом была тигрицей и жила «дикой самкой... яростной в своей деспотической свободе. Я знала законы джунглей». Ночью её будил самец с горящими жёлтыми глазами. «И он овладевал мною с бурным диким рыком триумфа». Она с удовольствием наблюдала за его схватками с окрестными зверями, когда песок пустыни окрашивался кровью поверженного врага. Затем пара возвращалась к обычному занятию — выслеживала антилоп. «Мы разрывали их и пили их кровь», — говорит Клеопатра.

Однако чаще всего Клеопатре приходилось быть змеёй. Флобер называет её «созданием с дикими глазами, нильской змеёй, что может удушить одним ударом». Клеопатры-убийцы обычно появляются, как описывает Райдер Хаггард, в «одеянии, что сверкает, подобно шкуре змеи, усыпанной блестящими сверкающими драгоценностями». Змеи обычно красивы, хладнокровны, ядовиты и — как уже было сказано — просто подарок для поэтов, ищущих тонкий эротический образ. «И она, египетская змея, как же она любила своего римского волка!» — восклицает Гейне. «Её предательства были лишь неотъемлемым внешним свойством её злой змеиной натуры». Суинберн в стихах на смерть Готье чтит поэта, который воспел «плотно сомкнутые змеиные губы» Клеопатры. Сам Суинберн неоднократно описывает Клеопатру, как в стихах, так и в эссе о Микеланджело, где он высоко оценивает «тонкую и возвышенную идею, которая превращает её смерть от змеиного укуса в объятие двух змей, во встречу женщины и нильского змея. И хотя эта встреча, приводящая к смерти, — чудовищная любовная встреча... [поскольку] змей и повелительница змей смыкаются в слишком тесных объятиях... — Но кто в самом деле может быть (провокационный вопрос) более очаровательным и роскошным любовником, чем сильный и любезный змей благороднейшего рода?»