Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность - [2]
Мы ограничиваемся этими цитатами, но таким же чувством проникнута и вся переписка Меттерниха. После Мартовской революции 1848 года, так жестоко подшутившей над даром предвидения его одаренной “историческим чутьем” души, можно было ожидать, что он, наконец, сознается в своих ошибках. Но вера в свою непогрешимость была у него так тверда и непоколебима, что он сваливал ответственность за мартовские события на всех, кроме себя, фактического правителя Австрии в течение тридцати восьми лет.
“Никогда заблуждение не касалось моего разума”, – говорил он Гизо в Брюсселе, где искал убежище от гнева венского народа.
Два года спустя он то же говорит Тьеру: “Я никогда не сворачивал с непреложного пути моих принципов”.
Ни Гизо, ни Тьер, какого бы мнения они о себе ни были, не претендовали на папскую непогрешимость. “Вы очень счастливы, – говорил Меттерниху Гизо, – что же касается меня, то я нередко ошибался”. “Вот разница между нами обоими, – заметил Тьер, – Вы не меняли своих принципов, а я их часто менял!”
В действительности Меттерниху легко было не менять своих принципов, ибо их у него не было, если не считать за таковые его крайний и действительно последовательный легитимизм – защиту старины во что бы то ни стало. Но для этого нужно было иметь не принципы, а только ум, недоступный понимаю духа времени. “Il n'y a que 1'homme absurde qui ne change pas”[1], – говорят французы, и в этом смысле Меттерних был поистине “нелепым” человеком. Он обладал необыкновенно глубокой проницательностью по отношению к людям, но не понимал идей, которыми были проникнуты эти люди; за частным он не видел общего.
Нигде так хорошо не видна духовная нищета Меттерниха, как в его попытках обосновать теоретически свои принципы. Вот, например, как он сам определяет свою систему: “В сущности, то, что называется системой Меттерниха, не было системой, а только приложением законов, которые управляют миром. Революции держатся на системах; вечные законы находятся выше и вне того, что имеет характер системы”.
Смысл же этих “вечных законов” заключается в сохранении средневекового режима, хотя он так же мало мог претендовать на вечность, как и всякая политическая система.
“Я твердо решил бороться с революцией до последнего моего дыхания”, – писал Меттерних. Революцию он видел повсюду, даже в распространении библейских обществ, а первыми рассадниками революционных начал считал немецких иллюминатов XVII столетия.
Как это ни странно на первый взгляд, но именно в этой отрицательной черте Меттерниха, в полном отсутствии у него восприимчивости к идеям и заключалось его превосходство над современниками. Дипломаты других государств были в той или иной степени проникнуты новыми веяниями. Отсюда и некоторое колебание в их политике после падения Наполеона. Один только Меттерних, который ничего не понял, так как не верил ни в какие принципы, мог решительно и спокойно, без угрызений совести, поднять знамя средневековой реставрации. “Я был оплотом общественного порядка... оплотом порядка”, – повторял он слабым голосом за несколько дней до своей смерти.
Современники Меттерниха называли его человеком “ленивым”. Физической лености, может быть, у него и не было – это показывает его огромная переписка, – но у него была леность и неподвижность мысли. “Дорогая моя, – пишет Меттерних из Бриксена 15 июля 1819 года графине Ливен, – все движется и меняется вокруг меня, но я остаюсь неподвижным. Этим, может быть, я и отличаюсь от многих других людей. Я думаю, что моя душа имеет цену, потому что она неподвижна. Мои друзья знают, где ее найти во всякое время и во всяком месте”. Здесь Меттерних понимает под “неподвижностью” верность принципам, и делает он это в силу свойственной ему иллюзии принимать за идеи то спокойствие духа, которое обусловливается их полным отсутствием. Он даже и консерватором был не вследствие какой-нибудь продуманной и обоснованной доктрины, а вследствие своего, лишенного всякого энтузиазма, темперамента.
В его письмах встречается очень часто фраза: “В течение всей моей жизни мне было незнакомо чувство честолюбия”. Если понимать под этим, что он не желал почестей, власти, богатства, то это было бы ошибочно, – вся жизнь канцлера противоречит подобному толкованию. Но слово “ambition” означает также стремление к славе – чувство, которое Меттерниху, действительно, было незнакомо. Для этого у него не хватало полета мысли, веры в могущество принципов; он был лишен той демонической силы, как ее называет Гете в разговорах с Эккерманом, которая побуждала исторические личности к беспрерывной деятельности, зажигая в их душе новые желания и создавая перед ними новые цели. Меттерних чувствовал себя хорошо только среди малых дел – больших он не любил. Отсюда и его презрение к дипломатам более высокого полета. Каподистрию он иронически называл “поэтом конгрессов”, а блестящего Каннинга, смотря по настроению, – “романтиком”, “человеком изворотливым”, увлекающимся “политикой приключений”. “Есть два рода мыслителей, – пишет в другом месте Меттерних. – Первый касается всего и ни во что не вникает; второй останавливается на вещах и проникает в их суть. Каннинг принадлежит к первой категории; я же, может быть, более ограниченный, чем он, со своими познаниями, как бы они ни были малы, принадлежу скорее ко второй. Каннинг летит, а я иду; он парит в необитаемых сферах, я же держусь на уровне человеческого общества. Вследствие такого различия на стороне Каннинга будут всегда все романтики, я же должен довольствоваться обыкновенными прозаиками. Его роль ослепительна, как молния; моя не блестяща, но сохраняет то, что первая губит. Люди, подобные Каннингу, двадцать раз будут падать и подниматься;
