Клеа - [24]

«Но рано или поздно все кончается, даже и сама жизнь, судя по всему, не является исключением! Нет особенной заслуги в том, чтобы страдать, как я страдал, подобно вьючному животному: спина истерта в кровь, и даже языком не дотянуться. Вот тогда-то я и вспомнил об одном твоем замечании в рукописи насчет того, какие у меня уродливые руки. Почему бы мне их не отрезать и не выкинуть в море — весьма глубокомысленная была рекомендация. А в самом деле, почему бы и нет? Я к той поре настолько одурел от наркотиков и пьянства, что даже боли, как мне тогда казалось, не должен был почувствовать. В общем, сказано — сделано, но на поверку вышло, что проще все-таки сказать, чем сделать: ох уж эти хрящи! Я оказался в ситуации тех придурков, которые пытаются перерезать себе глотку и вдруг — бац! — натыкаются на пищевод. Их всегда откачивают. Но когда я отчаялся в славном своем начинании, мне на ум пришел другой литератор, Петроний. (Экую все-таки роль литература играет в наших жизнях!) Я улегся в горячую ванну. Но кровь просто напрочь не желала из меня течь, а может, во мне ее попросту не осталось. Те несколько капель, которые мне все ж таки удалось добыть, цветом были — как битум. Я уже начал взвешивать всякие иные варианты, когда объявился вдруг Амариль в самом что ни на есть ругательном расположении духа и привел меня в чувство, накачав седальгетиками часов этак на двадцать глубокого сна, — а сам тем временем привел в порядок и комнату, и мое бесчувственное тело. Потом я заболел надолго и всерьез, мне думается, со стыда. Да, стыд был основной причиной, хотя, конечно же, я сильно подорвал свое здоровье всеми этими излишествами. Я отдал себя в руки Пьера Бальбза, он выдрал мне остатки собственных моих зубов и снабдил этой эмалированной нежитью — art nouveau! Амариль попытался устроить мне сеанс доморощенного психоанализа — но чем, скажи на милость, может помочь человеку ущербная наука, увязшая по недосмотру одной ногой в антропологии и в богословии — другой? Они же до сих пор многого, очень многого не знают: что в церкви, например, опускаешься на колени так же, как опускаешься на колени, чтобы войти в женщину, или что обрезание берет свое начало от обрезания виноградной лозы — иначе весь сок уйдет в лист и плодов не будет! Мне не хватало философской системы, на которую я смог бы опереться, пусть даже простенькой, как у Да Капо. Помнишь, Каподистриа излагал нам свой взгляд на природу вселенной? "Мир есть некий биологический феномен, и он исполнит свое назначение тогда, и только тогда, когда каждый отдельный мужчина отведает от всякой женщины, а каждая отдельная женщина — от всякого мужчины. Понятное дело, на все это потребуется известное количество времени. И нам не остается ничего другого, как только помогать осуществлению глобального процесса и давить по мере сил виноград. А загробная жизнь, она не может состоять ни из чего другого, кроме исполненных желаний, а проще говоря — из пресыщенности. Игра теней в раю — прекрасные ханум мелькают на экране памяти, уже нежеланные и не желающие желанными быть. И все наконец успокоятся. Но не все сразу, не так скоро, оно и понятно. Терпение! Avanti![28]" Н-да, у меня ведь было время подумать, покуда я лежал здесь и вслушивался в скрип камышового кресла и в уличный шум. Друзья ко мне были добры и часто навещали меня с подарками и с разговорами, от которых у меня потом болела голова. И вот я начал выплывать на поверхность томительно, едва-едва. Я сказал себе: «Жизнь здесь хозяйка, и живем мы вопреки дарованному нам зернышку смысла. Долготерпение — единственный учитель». Я тоже кое-чему научился, но какой ценой!»

«Если б у меня хватило смелости всецело предаться любви, я послужил бы идее нашего Кружка много лучше. Тебе это кажется парадоксом, не так ли? Что ж, может быть. Вместо того чтобы дать любви затуманить разум, а разуму — отравить любовь. И все же вот я почти оправился и снова готов войти в мир, но мне до сих пор иногда кажется, что в мире ничего нет, не осталось, вымерло! И я все так же просыпаюсь по ночам в слезах и с криком: „Он ушел навсегда. А нет любви — нет смысла жить“».

Он выдохнул хрипло, на всхлипе, и выбрался, нелепый, в длинной шерстяной ночной рубашке, из-под простыней, чтобы найти в шифоньере носовой платок. Остановился на обратной дороге, глядя в зеркало: «Самая трогательная и самая трагическая из иллюзий — быть может, вера в то, что наши действия могут что-то прибавить к общей сумме добра и зла, существующей в мире, или убавить от нее. — Потом покачал печально головой, лег в кровать, взбив себе под спину подушки, и добавил: — А эта жирная свинья, отец Павел, толкует о необходимости все и вся принять. Приятие мира есть следствие полного осознания неизмеримости наличествующих в нем добра и зла, и никак иначе; и жить в нем по-настоящему, познав бесконечность мира в конечности человеческого существования, — вот все, что нужно для того, чтобы принять этот мир. Но какова задача! Лежишь здесь, чувствуешь, как утекает время, и сам тому дивишься. Все виды, все породы времени сыплются песочком сквозь песочные часы: „со времен незапамятных“, и „на какое-то время“, и „безумные времена“; время поэта, и философа, и беременной женщины, и календаря… Даже „время — деньги“ имеет здесь какой-то смысл; а потом, если вспомнить, что для фрейдиста деньги суть фекалии, то, значит, и время — тоже! Дарли, ты приехал как раз вовремя, ибо на завтра назначен день моей публичной реабилитации. Трогательная эта идея первой пришла в голову Клеа. Ты ведь понимаешь, как мне было бы стыдно показаться людям на глаза после всего, что я тут натворил, и эта мысль угнетала меня тяжелее некуда. Снова взглянуть в глаза Городу — вот в чем проблема. В такие-то моменты вдруг понимаешь, зачем человеку друзья. Завтра сюда придут четыре человека, и я должен их встретить одетым, с аккуратными и не слишком бросающимися в глаза повязками на руках и при новых зубах. Само собой, я надену темные очки. Маунтолив, Амариль, Помбаль и Клеа, по двое с каждой стороны. И таким вот манером мы прошествуем по рю Фуад от начала до самого конца, а потом станем пить кофе, безо всякой спешки, у Паструди, на тротуаре. Маунтолив заказал в „Мохаммед Али“ самый большой банкетный стол и дает торжественный ланч на двенадцать персон в честь моего воскрешения из мертвых. Великолепный жест солидарности, это наверняка прищемит языки нашим насмешникам и сплетникам. Вечером Червони пригласили меня на обед. При таких тылах, я думаю, мне в конце концов удастся вернуть утраченное уважение к себе — как собственное, так и бывших моих пациентов. Разве не мило с их стороны — и вполне в традициях Города. Я опять смогу если и не влюбляться, то улыбаться по меньшей мере — сияющей, налаженной, так сказать, улыбкой, которая будет рождать нежные чувства разве что в Пьере — нежные чувства творца к искусному изделию». Он поднял вверх свои белые боксерские перчатки — ни дать ни взять, чемпион на ринге, — поприветствовал извечным чемпионским жестом воображаемую толпу. Затем откинулся обратно на подушки и воззрился на меня с печальной полуулыбкой.