Клавка Уразова - [14]

— Вот как? Святую из себя корчишь? Помочь не хочешь? Куда я сброшу? Ну, постой… спокаешься. Святая с ублюдком на руках. — И, увидев, как Клава двинулась на нее, завизжала от страха: — Убьет! Бабоньки, милые, убьет! — и спряталась за женщин, которые встали между ней и Клавой.

Не глядя ни на кого, сжав губы, как раненная от сильной боли, Клава вернулась на свое место и еще раз услышала Фроськин крик:

— Спокаешься! Вот те крест! Вот увидишь, вспомнишь!

Кругом разговаривали:

— Да из-за чего они?

— Мужика, поди, не поделили.

— Не мели зря. У Клавдии-то теперь один ребенок на уме.

— Как же! Уж пробовала у Фроськи Кирюшку назад отбить. Вот Фроська и кипит. А недавно у ворот с кем-то хороводилась, бабы видели. Черт ее исправит, настоящий зверь.

Слушала Клава, онемев от горя, потушившего злобу, пробовала работать дрожащими непослушными, руками и не могла. Вот и назвали его, Витюшку, так, как она боялась. Назвали.

— Есть у вас ум, бабы? Вон до чего довели ее, трясется вся, а ведь она кормящая, — прозвенел голос Саши. — Плюнь на них, Клавушка. Дайте-ка сюда водички. Успокойся… Смотри-ка, бабы-то поняли: на Фроську уж кричат… Слышишь?

— Знаем, за что ты на нее накинулась… Знаем! — кричали женщины Фроське, которая готова была бежать. — Она тебе не компания.

— Клавдия прогульщицей-то и не бывала.

— Грозить еще вздумала! Что ты ей сделать можешь?

— Ребенка-то зачем ты позоришь, подлая? — крикнула Саша и не отошла от Клавы, пока та не взялась за работу.

А вечером, когда Клава шептала сыну: «Не будет того, чтоб мать у тебя за руку поймали, как воровку. Хватит нам с тобой горя и без того», в окно гулко забарабанили, и грубый голос, — она знала чей, — позвал ее, пересыпая слова отвратительной бранью.

— Клавка! Выдь-ка! Заскучал я… Ну, что тебе говорят? Думаешь, так ты со мной и кончила? Молчишь? Ах, ты…

— Матерь божия, — проснулась Петровна. — Что делает… Не иначе, как это бывший твой, Кирюшка. Клав, разнесет он оконце-то, бесшабашная башка, выйди, что ль… Господи Исусе! Матерь божья, вот, вот разнесет вдребезги…

— Молчишь?.. Ну, чтоб тебя… Должен я знать, на кого ты меня променяла? Не я буду, если я тебе синяков за это не наставлю, не спасешься. Молчишь? Получай!

Звон стекла, грохот покатившегося по полу камня, удаляющаяся брань… И как склонилась Клава всем телом над белой корзинкой, над проснувшимся испуганным сыном, так и просидела до утра.

Утром шла на работу, не поднимая глаз на соседей, упрекавших за скандал, за прерванный сон; впервые не нашла слов для ответа. Ускорила шаги, когда услышала голос Саши:

— Да что вы за люди, а? — кричала та. — Мало ли что пьяному дураку в башку влезет. Не на ваших, что ли, глазах женщина живет тише воды, ниже травы, а? Нет, чтобы обломать ему, непутевому, ноги, так на нее же. Заступиться нет никого, а ругать охотников много? — И, догнав Клаву, спросила: — Совсем потеряла смелость-то? Оно, может, и лучше, что смолчала. Да брось, не расстраивайся… Ведь кто умный, тот видит, что ты ни при чем.

Но и она глубоко вздохнула, замолчала, когда Клава заговорила о своих думах, о том, что без вины виноватым будет расти Витюшка. И только подходя к фабрике заглянула в измученное Клавино лицо, на котором резко выделялись горестно изогнувшиеся темные брови, насколько могла твердо сказала:

— Ты это брось, брось думать, что на Витеньку пятно падет. Забудут люди… Это Фроська мутит. Поклялась перед бабами, что дознается, от кого он у тебя.

— Ей-то что?

— Ей? Будто не понимаешь. На старую-то любовь всегда зло берет. Говорит, что ты опять с ним… с Кирюшкой.

Никому не говорила Клава, простить себе не могла, что с горя была в тот вечер в трактире с Кирюшкой. Ведь опомнилась она, убежала, а вот все-таки нажила во Фроське врага.

— Саша, будь другом, скажи ты ей, что ничего она не добьется… Соври, что сама ты видела, сама знаешь, что был у меня человек, да уехал и следа не оставил. Оно и верно так… Был и уехал.

— Стану я еще с ней говорить. Из-за кого горюешь? Совсем это на тебя не походит.

Может быть, и лучше было, что горе вытеснило злобу, что она все переносила молча, только суровым взглядом отталкивая как сочувствие, так и любопытство, бегом пробегала дорогу от яслей до дому, боясь обещанных синяков.

— Ты, слушай-ка, — отвела ее в сторонку во время перерыва Прасковья Ивановна. — Не изводись, не принимай к сердцу… пройдет. — Но, почувствовав, как ничего не значат эти слова, как не хочет Клава, чтоб вмешивались в ее жизнь, заговорила о другом: — Видела я твоего в яслях, когда ходила с комиссией. Показали мне. Хорош. Ведь вот там тебя хвалят, говорят, ты у них самая активистка, самая сознательная во всем. Ты это не оставляй. Большое это дело — общественное. Скоро бросишь кормить? Сколько ему?

— Уже девять месяцев, — доверчиво повернулась Клава. — Если бы не лето, так и не кормила бы. Сидит так крепко, что не сколупнешь, а ползает — не угонишься. Доктор говорит, что скоро пойдет. — И в голосе вилась нотка нежности.

— Ишь ты, — удивилась Прасковья Ивановна, — говоришь о нем, так и голос другой. — И не выдержала, спросила прямо: — И на что тебе, скажи, этот Кирюшка? Чего ты при таком ребенке с ним связалась? Фроську зачем изводишь?