Клавка Уразова - [13]

И материнство, наполнявшее все ее существо, стало как бы новым физическим качеством. От него смягчились, округлились ее движения, как-то потеплело лицо, в глазах появилась та сосредоточенность, которая говорит о глубокой внутренней жизни. Мало сказать, что Клава похорошела, как это часто бывает с женщинами во время кормления, сама того не замечая, грубая, крикливая девка с мужскими ухватками, Клавка Уразова, вдруг обрела женственность, ту особую материнскую женственность, которая говорит о расцвете не только тела, но и души.

Ребенок уже поправился, а Клава все еще не была спокойна и сразу после гудка первая летела через фабричный двор в ясли, отмахиваясь от всех, кто шутя пытался задержать. Так же отмахнулась, когда однажды за воротами ее схватила за локоть сильная рука.

— Стой!

Она рванулась, но смеющийся Степан стоял на дороге, не выпуская ее локоть.

— Как живешь, а?

Стараясь высвободить руку, она взглянула и невольно ответила на его улыбку; опять увидела в нем то, что ей нравилось раньше: и светлые волосы, и неожиданно темные, слишком темные для его волос глаза, и какую-то юношескую свежесть и мягкость в лице, несмотря на то, что он был старше ее.

— Как живешь? Слушай, я опять о том же… Не дури, бери, раз даю. Как назвала? Парень-то, говорят, хворал сильно? Завидный, говорят. Не подвел, значит, я тебя, а?

Она чувствовала по его торопливым вопросам, по неловкой шутке, что ребенок ему не безразличен, подумала: «Ишь чертяка!» и сухо ответила:

— Виктором назвала. Конечно, завидный, весь в тебя, да только все равно не твой. Ну, если не жалко, то давай, только для него, чтобы ни в чем ему отказа не было. — И вдруг, забывшись, прижалась к его плечу и зашептала: — Хворал как… как свечечка таял. Вот, вот… и загаснет совсем. Плох был. А сейчас на глазах наливается. Гулит уж… улыбается… — И, увидев, как мелькнули в улыбке из-под коротко подстриженных усов его ровные зубы, отодвинулась. — Чего уши развесил? Все равно не твой, и все. Ну, пусти! — вырвала локоть. — Некогда мне. Плевать я хотела теперь на всех вас. Свой мужик есть. Голодный, поди, ждет. — И, не посмотрев, сколько он ей дал, чувствуя по бумажкам, что не обидно, пошла.

— Что еще? — обернулась, чувствуя, что он не пускает.

— Никому не говори, что даю. Не похвастай по простоте.

— Возьми назад, если боишься. С чего это я о тебе говорить буду, когда он мой, и только?

— Ну, и заноза ты… Когда-нибудь покажешь?

— А это хочешь? — и все еще сердито, но по-озорному показала кулак и рассмеялась, когда отошла. «Ишь ты чего захотел. Не выйдет. А все-таки у мужика совесть есть… и вообще… Не плохого отца бог послал, — и громко на всю улицу расхохоталась: — Повезло».

— Эй, Клавдия! — окрикнули женщины. — Опять вспять? За чужака принялась, не за нашего? Хохочет во все горло. Бежит будто к сыну, а сама…

— Вам-то что? Завидно? — И, входя в ясли, подумала: «Опоздали, милые, прозевали. Уже все прошло»…

— Будем мы с тобой жить да жить спокойнешенько. Никому до нас дела нет и нам тоже. Ты да я, да мы с тобой, — приговаривала Клава, подбрасывая сына на руках.

Вошло в привычку говорить с ним и о том, что было на фабрике и в яслях, и о том, что на душе и на уме, — обо всем шептала сыну.

И вот, в одну из таких минут, когда кормила да приговаривала, началось то, что надолго омрачило ее жизнь. Легла маленькая ручонка, играя, на грудь, на синие буквы, на ставшее давно чужим, неприятным имя, и вдруг подумалось: «А ведь спросит: „Это у тебя, мама, что? А почему тебя лагерной зовут?“ Что я скажу?.. Ну, это еще так, а вдруг: „Правда, мама, что тебя пьяной видели? А почему у всех отцы есть, а у меня нет? Мой где? Говорят, что ты меня нагуляла. Как это?“ Спросит… спросит ведь. Тогда что?» И не было сил отогнать эти мысли. — Будут его дразнить… кричать ему: «Эй, ты, безотцовщина, девкин сын». И не могла заснуть, промучилась всю ночь у постельки сына. Уходили мысли о спокойной жизни. Пробовала вернуть их: «Господи, чего я… ведь сколько лет пройдет, забудут все», но сразу думалось другое: «Плохое долго помнят, плохое люди не забывают». И уходила та хорошая, радостная жизнь, о которой мечтала для мальчика: как ни люби, как ни старайся, а от злых языков не прикроешь. «Витек, сынок мой, да что же мы с тобой делать будем, а?» И хотя нашла силы отодвинуть эти мысли, успокоиться, но не было уже на душе так безоблачно радостно, как после его болезни, когда любила, не думала ни о чем. И опять вся насторожилась, отошла от людей, ждала плохого.

И оно пришло.

Случалось раньше, что, глядя на других женщин, вспоминая лагерный закон «не зевай, не будь дураком, не упускай того, что плохо лежит», Клава ухитрялась сунуть под кофту пару, другую чулок и унести домой. Часто дело было даже не в том, чтоб «подработать», а просто — удачная кража давала момент волнующего риска, озорства, была доказательством ловкости. Но, как бы то ни было, Клава очень скоро отказалась от этих проделок, так как поняла, что это может уронить ее в глазах других мотальщиц.

Теперь же из-за сына она даже думать не могла об этом. Да и вообще отошла от тех, кто этим занимался. И потому, когда одна из самых плохих работниц, озорная, ловкая воровка Фроська, шепнула: — «Клав, выручи, перепрячь на себя часть. Зато, как водится, половина твоя», Клава ответила: — Ко мне с этим теперь не лезь. Много, так брось.