Классики и современники - [64]

Иногда кажется, что его просто не существовало в природе. Его придумали Суслов, Зимянин, Шауро, Феликс Кузнецов, секретариат СП, радио «Свобода», Аксенов, студенты Литинститута…

Хорошо помню, как на рубеже 70-80-х годов он витал в воздухе, но не в качестве текста, а — образа, символа, знака, языка, (поставьте любое слово). Сегодня, сверив былое впечатление, я убедился: многие из тех, кто с надрывом обсуждал «МетрОполь» вчера, — не читали альманах. В лучшем случае — держали в руках. Так что признаем: нами блестяще была сыграна роль бессмертного Репетилова, ибо как иначе объяснить все те глухо-торжественные разговоры о том, как «исключили Ерофеева», «выгнали Аксенова», «не печатают Битова и Ахмадулину», а «Вознесенского, говорят, вызывали, и он сдался»? «Шумим, братец!»

Есть «МетрОполь» и «МетрОполь». «МетрОполь» как миф, сказка, легенда, сюжет (любое слово) и «МетрОполь» как текст, который, боюсь… сегодня уже никому не нужен. Или окажется не нужен завтра, что одно и то же.

«Обязательное» предисловие Виктора Ерофеева. В виде отдельной статьи его напечатало «Книжное обозрение». Как-то неловко читать… Может, именно потому, что сейчас Ерофеев «кругом прав», а его недавние гонители «кругом виноваты», хотя и «никто никогда не покаялся». Нет ничего хуже победоносного тона взявшего моральный верх героя. «Быть знаменитым некрасиво…» — тонкая опасность, которую чутьем угадал нравственно-умный Пастернак и которую Ерофеев тупо не чувствует.

Ерофеев: «Нас исключили в наше отсутствие. Это была, по сути дела, литературная смерть… Мы с Поповым в один миг оказались диссидентами… Мы с Поповым имели бы хорошие шансы отправиться вслед за Синявским и Даниэлем… Мы оказались в уникальном положении принятых-непринятых… Мы с Поповым написали письмо друзьям с призывом не выходить из Союза…»

Все верно. Но почему-то сегодня от ерофеевской «круглой» правоты разит нафталином. Литературные аналогии отомстили и ему: он жутко напоминает Чацкого, который снова вернулся в Москву после, допустим, победы декабристов и неожиданно оказался героем. Чацкий посолиднел, чуть-чуть поглупел, женился на Софье, нажил капитал… Фамусов и Скалозуб ходят перед ним на цырлах. И вот, по просьбе друзей и общественности, он пишет мемуары на тему «как меня травило фамусовское общество». И конечно, презентацию сего сочинения готовит лично Фамусов. (Ерофеев: «Недавно позвонили: в Москве организуется большой вечер «МетрОполя». Кто будет его вести? Как кто? Те, кто больше всех терзал «МетрОполь»!») Ах, бедный Чацкий!

Я не верю в искренность Ерофеева. Даже лексика выдает его с головой: он ругает своих гонителей теми же словами, что слышал от них 12 лет назад: «валяют дурака», «блатная доверительность», «бандитская логика», «контрразведчицы от литературы» и т. п. Зачем? А надо же продлить жизнь легенде, которая удалась. Старый король переводит стрелки на часах, стараясь оттянуть конец бала, но Золушке от этого не легче. Наряды все равно потускнеют, карета станет тыквой, а рысаки — мышами.

Торопись, Золушка! Сегодня мне кажется, что было бы лучше, если б «МетрОполя» и в самом деле не было. Как текста. Что такое «МетрОполь» как текст? Обыкновенный и хороший альманах «левой» литературы. Не больше и не меньше. Интересно, что мог бы сказать о «МетрОполе» независимый критик, если бы ему предоставили слово тогда, в конце 70-х? Ну, например, что «душа» альманаха Василий Аксенов написал все-таки плохую пьесу, странную помесь поздней драматургии Маяковского с его лобовой социальностью и театра абсурда. Что хорошие стихи дали Рейн и Карабчиевский, притом хорошие безотносительно к общему содержанию книги. Что последние песни Высоцкого «Лукоморье…», «Охота на волков», «Банька по-белому», «Диалог» («— Ой, Вань! Смотри, какие клоуны!») с их высоким и светлым пессимизмом — безусловно, лучшее из всего, что им написано и спето. Что проза ленинградца Петра Кожевникова — честный вариант молодежной прозы тех лет, без БАМов и прочей ерунды, но не больше того. Что Фридрих Горенштейн после изумительного рассказа «Дом с башенкой» («Юность», 1964, № 6), которая, на мой взгляд, до сих пор остается образцом исторической прозы, пошел куда-то не туда, в своеволие и метафизику, прочь от божественной ясности. Что Белла Ахмадулина — волшебный поэт и слабый прозаик, безнадежно испорченный Набоковым. Можно сколько угодно называть ее манерный стиль «прозой поэта», но никто никогда не докажет, что описывать половое возбуждение собаки словами: «На исходе этой осени к Ингурке впервые пришла темная сильная пора, щекотно зудящая в подхвостье, но и возвышающая душу для неведомого порыва и помысла», — это хорошо. Что «Ядреню Феню» Виктора Ерофеева со всеми этими «сосать» и «нюхать» элементарно нельзя читать, не преодолев известного порога брезгливости. Я допускаю, впрочем, что Ерофеев именно этого и добивался: показать скотскую природу человека, чтобы отделить ее от человеческой. Но это его проблемы. И, наконец, что лучшим произведением сборника является шедевр Фазиля Искандера «Маленький гигант большого секса». Между прочим, вполне традиционный рассказ, восходящий к «Декамерону», к «Шинели», — чистый, глубокий, трагический, победоносный…