Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова - [260]

Но справедливости ради я должен отметить, что в этих лекциях имеются и весьма ценные наблюдения — ценные даже для подготовленного читателя. Набоков, и это вполне естественно, рассматривает творчество вышеупомянутых прозаиков искушенным взглядом опытного мастера и время от времени бросает проницательный взгляд на то, как построена данная вещь, как писатель подводит нас к конкретной сцене, как он согласует и перемешивает различные коллизии и группы персонажей, вводит тему и искусно вплетает ее в ткань своего художественного произведения. Таково практическое восприятие Набоковым трудностей компоновки сложной структуры художественного произведения, приводящее его к проницательному выявлению того, что он называл темой «многослойности» в «Госпоже Бовари», начиная с гротескно многослойной шляпы молодого Шарля во вводной сцене и слоистого свадебного пирога Эммы, за которыми следует подробное описание нескольких ярусов их дома в Тосте, а в завершение дается описание трехслойного гроба Эммы.

Это внимание к гаечно-болтовым аспектам знаменитых романов в сочетании с удивительной проникновенностью и чуткостью иной раз говорит в пользу демонстративного метода, даже если речь идет об инертной печатной странице. Дело в том, что в некоторых случаях иллюстративные выдержки подобраны так умело, а краткие комментарии к ним так удачны, что у читателя возникает свежее и обостренное чувство особого очарования того или иного романа, особенно когда Набоков обращает наше внимание на мастерское описание в «Холодном доме» тумана, поднимающегося, словно занавес, над Темзой, чтобы показать солнечный свет, который пробивается сквозь облака и бросает «светлые блики, казавшиеся серебристыми озерами» посреди темного моря, охваченного суматохой кораблей, снующих туда и сюда. Набоков цитирует параграф с описанием, затем комментирует следующий параграф, чтобы показать наглядность и точность описания, отметить музыкальность только что процитированного отрывка, указать на место этой сцены и экономность художественных средств в романе. Это — замечательный пример такта в критике, передающий, в отличие от более привычных академических анализов, чувство наслаждения, возникающее при чтении.

Во всяком случае (что, кстати, и делает «Лекции по литературе» поистине драгоценной книгой, несмотря на длинноты в резюме и цитатах), «Лекции» дают ощутить тот особый динамизм, который присутствует в выдающихся произведениях художественной литературы. Здесь Набоков затрагивает уже не поэтику, а метафизику художественного творчества. Писатель, — настойчиво декларирует он, — это прежде всего чародей. Такая настойчивость обладает известной полемической заостренностью, обращенной острием против приписываемой роману — «эпосу буржуазного общества» — функции бесстрастного воспроизведения реальности, что имело место в большинстве литературоведческих школ вплоть до возникновения французского структурализма. Но если Набоков отвергает взгляд на роман как на чисто репрезентативную структуру, упорно доказывая, что даже бесспорно реалистические произведения временами нарушают законы обыденной реальности или даже создают свои собственные законы, он, как того ожидают многие читатели, не доходит в этом направлении до признания самотождественности литературного текста, что так модно сейчас среди последователей nouvelle critique. По его мнению, между художественным текстом и реальностью существует несомненная связь, но она носит не столько рефлективный или миметический, сколько конститутивный характер. Это — предельно обостренное выражение убежденности Набокова в том, что художник есть чародей — чародей, который благодаря ловкости рук показывает трюки и одновременно дарует вещам бытие, извлекая их из кажущейся пустоты воздуха.

Антитетическое представление образцов неудачных писаний способно наглядно показать, что же скрывается за понятиями «художественная литература» и «реальность». Протестуя против дидактики и документальной прозы в небольшом эссе «Искусство литературы и здравый смысл», выполняющем роль заключительной лекции — одной из наиболее совершенных жемчужин книги, — Набоков пишет:

«Читая мораль, писатель оказывается в опасной близости к бульварной муре, а сильным романом критики обычно называют шаткое сооружение из трюизмов или песчаный замок на людном пляже, и мало есть картин грустнее, чем крушение его башен и рва, когда воскресные строители ушли и только холодные мелкие волны лижут пустынный песок».

Блестящее остроумие, элегантная перекличка аллитерирующих созвучий и ритма для придания сцене большей метафоричности являют собой противоположный пример того, что можно создать из слов, расставленных по своим местам, но я хотел бы обратить внимание, в частности, на то, что стоит за этими образами. Реальность, утверждает Набоков в целом ряде витиеватых сентенций, проникнутых философским субъективизмом, — это то, что каждый из нас возводит во мраке своего сознания. Средний интеллект, будучи ленивым или боязливым, либо и тем и другим одновременно, предпочитает иметь дело с устоявшимися концепциями и готовыми суждениями, разделяемыми большинством, и скрытые следы этой интеллектуальной лени и трусости можно найти всюду в популярнейших образчиках массовой литературы — от дешевой сентиментальной беллетристики и порнографии до ложного идеализма и мещанской пошлости. Изготовители такой литературы не только строят на песке, но и, словно дети, лепят из песка, используя для этого все, что попало под руку; и их произведение, которому недостает надежного цемента воображения, есть не что иное, как мнимый образ, на мгновение возникающий из небытия и вновь возвращающийся в бесформенность.