Классическая русская литература в свете Христовой правды - [312]

Владимир Владимирович Набоков, который связал свою вторую половину жизни с Америкой, и Америкой, в высшей степени, принятый, и не как терпимый снисходительно эмигрант, а именно вот как такое украшение уже своей новой родины (почти как жемчужина в короне).

Владимир Владимирович Набоков только по качеству, что ли, по масштабу отличается от других эмигрантов, но не по направлению: всё равно его направление - назад; это как жена Лота – вот оглянулась и застыла и ничего другого. Набоков просто смотрит и ищет, ищет дружбы. Всё-таки 700-800 тысяч эмигрантов было (не три-четыре миллиона эмигрантов – это только для филиппик Антония Храповицкого), но где же, где же они?

Эмиграция так и не стала масштабным явлением, всё-таки речь шла о близких и ближайших. В 60‑е годы последние представители русской эмиграции начинают домирать - и эти последние начинают как бы надгробный плач, и даже не плач, а то, что по‑русски называется подвывание. Это-то подвывание и составляет, пожалуй, лучшую страницу поздней эмигрантской литературы 50‑60‑х годов. Например, стихи Владимира Набокова (9 апреля 1967 года).

Сорок три или четыре года

Ты уже не вспоминалась мне:

Вдруг, без повода, без перехода

Посетила ты меня во сне.

Мне, которому претит сегодня

Каждая подробность жизни той,

Самовольно вкрадчивая сводня

Встречу приготовила с тобой

И хотя, опять, возясь с гитарой,

Ты опять “молодушкой была”,

Не терзать взялась ты мукой старой,

А лишь рассказать, что умерла.

Эти стихи обращены берлинской невесте Светлане Романовне Зиверт. Все эмигранты после Первой мировой войны в 1922 году ринулись в Берлин, так как там сильно упала марка и на русский рубль можно было много чего купить.

С Валентиной Евгеньевной Шульгиной (“Машенька”) Набоков расстается мысленно и литературно еще в 30-е годы. Потому что она осталась в России, к ней он был строг до придирчивости, вплоть до того, что (1930 год)

Ни синего платья, не имени

Ты для меня не сберегла

А как сбережешь, если твоя девичья фамилия Шульгина, не говоря уж о том, что у женщины есть права на её свободу сердца? (Обе первые любви Набокова скончались в 1967 году).

Светлане Романовне Зиверт в 1922 году было 17 лет; она была настоящей невестой Набокова, но как-то не сладилось.

Однажды мы под вечер оба

Стояли на старом мосту.

- Скажи мне, - спросил я, - до гроба

Запомнишь вон ласточку ту?

И ты отвечала: Ещё бы!

И как мы заплакали оба,

Как вскрикнула жизнь на лету…

До завтра! – Навеки… - До гроба.

Однажды, на старом мосту…

(не позднее 1923 года)

Поэтому после прошествия 45 лет в 1967 году:

Сорок три или четыре года

Ты уже не вспоминалась мне

Мне, которому претит сегодня

Каждая подробность жизни той…

И стихи 1939 года

Обескровить себя, искалечить

Не касаться любимейших книг

Променять на любое наречье

Всё, что есть у меня, – мой язык.

Сравни:

“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя

А он собирался себя обескровить. Поневоле будешь вписываться в чужой быт, но это “вписание” будет поневоле выхолощенным. “Потерять, забыть, не думать” – вот, что нужно, и поэтому вписывается какая-то формальность, вписывается то, в чём нет существа, а душа – где-то.

На этом фоне выделяется другое. Будущий архиепископ Иоанн Шаховской оказался воистину белой вороной русской эмиграции. Иоанн Шаховской всего на три года моложе Набокова, то есть, Набоков родился в 1899 году, а Иоанн Шаховской – в 1902 году. И он тоже после войны переедет в Америку и, главным образом, от греха подальше, потому что не сдобровать бы ему с лагерем вроде Кемлага; да и Господь хранил его для чего-то другого.

Иоанн Шаховской в 1931 году перешел из карловацкого раскола в юрисдикцию митрополита Евлогия и в 1932 году был направлен Евлогием в Берлин. В Берлине ему достается действительно исповедническое служение и исповедническая миссия.

Начиная с 1933 года некоторая часть русской эмиграции создает свои фашиствующие организации, которые начинают нападать. У Иоанна Шаховского не было ни малейшего антисемитизма, более того, он оставался пастырем и русских и евреев, поэтому они все, начиная с 1933 года, тоже ощущают необходимость куда-нибудь уйти.

Иоанна Шаховского регулярно вызывали в гестапо и задавали вопрос ребром: - А если бы Литвинов (почему-то именно Литвинов считался самым характерным представителем иудо-большевизма) захотел креститься, Вы бы и его крестили? Иоанн отвечал, что “если бы Литвинов (Макс Валлах) покаялся и захотел жить во Христе, Церковь приняла бы его наравне со всеми”.

В 1939 году Иоанн Шаховской – действительно замечательный пастырь с даром печатного слова. Конечно, в это время его слово – это слово пастырское: оно вначале говорится, а потом просто записывается прихожанами и он только вносит некоторые поправки. Например, существует замечательный его очерк “Город в огне” - о времени, когда война уже посетила Германию. Как он пишет: “обоготворявшая свою плоть и кровь Германия начала закалывать свою плоть и проливать свою кровь за духовное спасение: и своё, и Европы, и русского народа – дай кровь и прими дух”.

Впоследствии Иоанн Шаховской займет позицию милосердную, милосердную даже к побежденной Германии, то есть, он будет отстаивать и устно и печатно, что ни один народ нельзя отождествлять с его грехом, будь то русский, будь то германский. В частности - “в Германии мы видели не только её грехи, но и то человечное, что было в её христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали те истины, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом… Много немцев во время нацизма было заключено в тюрьмы, в концлагеря и убито. Сколько людей оказывало по деревням и городам бескорыстную помощь несчастным людям.