Китайский секрет - [32]
— Да, вишь, Дмитрий Иванович, немец мне наказал…
— Что немец наказал? Под дверью валяться?
— Точно так, Дмитрий Иванович, тебя сторожить наказал. Как придет домой Виноградов, так, говорит, беги ко мне и скажи. Я, говорит, министру Черкасову отпишу, как он по ночам шляется.
Виноградов вспыхнул. Гунгер за ним шпионил!
— Прикажете к немцу пойти? — спросил сторож, подбирая одежонку с пола.
— Нет, я сам пойду!
Виноградов распахнул дверь в комнату Гунгера. Гунгер высунул нос из под одеяла и опять спрятался.
— Вы не смеете шпионить за мной! — крикнул Виноградов. — Вы не даете мне работать, не пускаете меня в мастерские, а теперь еще хотите доносить на меня!
— Не кричите на меня, молодой человек! — вдруг заорал Гунгер, и кисточка на его ночном колпаке подпрыгнула вверх. — Я — ваше начальство!
— А! — Виноградов ударил деревянной табуреткой об пол и выбежал из комнаты.
На следующий день Черкасов получил жалобу, написанную рукой Гунгера.
Гунгер плакался, что «вчера в 11 часов ночи паче чаяния» к нему ворвался Виноградов с палкой и кортиком в руках и угрожал его жизни. «Таким образом я здесь в России отпотчеван нахожусь! Я на фабрику до тех мест не пойду, пока сей безбожный человек при оной быть имеет».
«Безбожного» человека не отпустили с фабрики, но его вовсе отстранили от дела. Гунгер боялся, что ученый химик скорее, чем он сам, сделает фарфор.
Так прошел еще год.
Арканист-неудачник
Виноградов был прав: от глины «мылянки» плохо отделялся песок, из нее нельзя было делать посуду. После неудачных опытов с «мылянкой» Гунгер принялся делать фарфор из «песчанки». Из первого обжига посуда вышла непрозрачная, без глянца и желтого цвета. Она была непохожа на фарфоровую.
— Это оттого, что печь топилась сосновыми дровами, — сказал Гунгер.
Ему привезли березовых дров. Из этого обжига посуда вышла еще хуже. Гунгер сказал, что плохо сложили печь. Печь переделали. Посуда вышла еще желтее. Печь опять переделали. Вместо посуды из обжига вышли какие-то желтые лепешки.
— Кто-то заколдовал печь! Это нечистая сила наворожила! — говорил Гунгер, сам желтый от злости, как его посуда. Он опять заперся в своей комнате и что-то делал с глинами. Он клялся Черкасову, что он «все порцелинное искусство и науку совершенно знает» и, если его оставят в покое, он через год покажет «существительную порцелиновую пробу, которая саксонскому порцелину ни в чем не уступит».
Год не принес ничего нового. Гунгер не знал секрета фарфора. Тогда он предложил устроить царице уже не фарфоровую, а фаянсовую фабрику. Черкасов в ответ послал ему «апшит» — приказ о том, что он уволен, и паспорт для выезда из России. Так кончилась работа в Петербурге таинственного «арканиста», какие тогда странствовали по всей Европе, хвалясь знанием «китайского секрета» и соблазняя то одного, то другого тщеславного царька устройством фарфоровой фабрики.
Пирушки с Бётгером не научили Гунгера химии.
Черкасов поручил Виноградову сделать фарфор.
Победа химика
«Дело порцелина химию за основание и за главнейшего своего предводителя имеет», писал Виноградов в своем журнале, куда тщательно записывал все свои опыты с глинами.
Он работал дни и ночи, радуясь, что ему можно работать, как когда-то работал Бётгер в павильоне над Эльбой.
Из гжельских глин он выбрал глину «черноземку», сероватого цвета. Он стал подбавлять к ней кремень или кварц и алебастр.
Глину распускали в воде, много раз процеживали через сита, потом сушили в печах. Кремень или кварц прокаливали в горнах, потом толкли в ступках, теперь уже не в чугунных, а в каменных. Потом мололи на мельницах так, чтобы кремень и кварц превратились в мелкий порошок.
Потом Виноградов смешивал глину, кремень или кварц и алебастр и пробы обжигал в печи. Он без конца делал опыты, прибавляя то больше кремня, то больше алебастра, потому что от того, сколько войдет в массу того или другого, зависели белизна и крепость посуды.
Посуду обжигали сначала в небольших угольных горнах — «откаливали», потом расписывали ее синей краской — кобальтом — и покрывали глазурью. Глазурь состояла тоже из кремня и алебастра, к которым подбавляли мелу.
Потом посуду ставили в дровяную печь. Посуда должна была выйти из огня белой, звонкой и блестящей.
Виноградов с тетрадью в руках не отходил от печи. Он прислушивался к треску дров, присматривался к цвету пламени и, прильнув к слюдяному окошечку печи, ждал минуты, когда поставленная в огонь проба накалится так, что начнет светиться.
Он записывал в свою тетрадь:
«Закрытого огня было два часа, открытого — пять с половиной. Дрова были олонецкие, сухие, огонь — белой, чистой. Проба в огне явилась хороша, прозрачна…»
Потом кончали топить. Печь медленно выстывала. Кирпичи неохотно отдавали жар. Виноградову не терпелось взглянуть поскорее на готовую посуду. Наконец печь открывали. Виноградов, волнуясь, снимал крышки с капселей и вынимал еще теплые чашки, чайники, тарелки.
С потемневшим лицом он отставлял их в сторону. Они были кривые, покоробленные, а иные — растрескались в огне.
Скрепя сердце, химик продолжал начатую запись:
«… а в печи посуда испортилась. Не много здоровых вещей вышло. Кофейник новый хорош бы, да погнулся…»
