Китай управляемый - [100]

Понимаемое таким образом событие имеет много общего со случаем, хотя и не сводится к нему целиком. С античных времен случай понимался в Европе прежде всего как кайрос — некий уникально-решительный момент в жизни, поворотный пункт в судьбе и познании вещей. Древние греки мечтали о том, чтобы схватить внезапно представившийся случай «за вихор», что было под силу, конечно, только человеку смелому, решительному, а главное, наделенному хитроумием (метис). Последнее отличается бесконечным разнообразием, подобно неисчерпаемому разнообразию возможных случаев. Хитроумие есть знание множественного и единичного, которое нельзя подвести ни под какие законы и правила. По этой же причине в древнегреческой картине мира оно предстает как непостижимый принцип «распределения сил между различными фигурами (греческого) пантеона, уподобляясь в беспредельном разнообразии своих проявлений стихии огня»[130].

Тем не менее представление о случае или «превратностях судьбы» не продвинулось намного дальше наивных мечтаний о том, чтобы «схватить случай», и не менее наивных упований на решающую роль силы и доблести в этом деле. Греки мифологизировали (мы сказали бы сегодня: мистифицировали) природу хитроумия, приписывая ему магический характер, объявляя его принадлежностью всемогущих богов, абсолютизируя непознаваемость случая. Даже для такого рассудительного мыслителя, как Аристотель, успех – дар богов, и человека удачливого в жизни он называет «любимцем богов». В христианской традиции непостижимую игру случая оказалось удобнее всего отнести на счет действия Провидения. За подобными оценками случая и успеха стоит, вообще говоря, представление о практике как прежде всего субъективном действии и человеке – как разумном и свободном субъекте. С течением времени этот «человеческий» фактор все явственнее выдвигался на первый план и с эпохи Ренессанса заявил о себе уже в полную силу. Достаточно вспомнить рассуждения Макиавелли о том, что благосклонности капризной Фортуны нужно добиваться так, как завоевывают женщину: натиском и пинками. Правда, неизбежной ценой этой «гуманизации» мифологии случая было принятие человеком абсолютного риска свободного действия[131]. Мы имеем здесь дело с характерной для европейской мысли, и особенно в эпоху Нового времени, мистификацией связи между сознанием и миром, которая составляет сущность случая (этому, в частности, соответствует противостояние идеализма и материализма в постренессансной европейской мысли). Вот и главный авторитет в области военной стратегии Клаузевиц называл войну «царством случая». На этой почве расцвел столь свойственный цивилизации Европы культ романтического героя, бросающего вызов судьбе, рискующего всем – и погибающего:

«Будет буря, мы поспорим...».

Европейская мысль, беря за точку отсчета самостоятельного субъекта, вынуждена в итоге мистифицировать событие, сводя его к непостижимому дару богов или Провидения или – в гуманистическом варианте мифологии события – к трагическому вызову судьбе. И, как ни странно, при всей популярности самого слова «событие» европейская мысль не содержит сколько-нибудь четкой теории этого предмета. Этим, кстати сказать, объясняются слабости и нынешний кризис классической теории менеджмента, которая не в состоянии убедительно разъяснить связь целей и средств в деятельности корпорации или ее отношения с общественной средой. Напротив, в китайской философии практики событие занимает центральное место, будучи свободным от крайностей как непознаваемого, рискованного случая, так и произвольного действия. Жить событием, в китайском понимании, – значит на-следовать исходному динамизму бытия и в этом смысле – быть хозяином своей судьбы.

Легко заметить, что описанная выше природа события как иерархически структурированной событийственности довольно точно соответствует содержанию центрального понятия китайской мысли – понятия «таковости» бытия. Ибо китайская «таковость» тоже являет собой немыслимую, но каждому существованию прирожденную и оттого лишь в конкретности практики воплощаемую связь единого и единичного, метафизического принципа и имманентности вещи. Эту связь можно изобразить в виде двойной спирали, фокус которой для постороннего взгляда сливается с каждой точкой пространственно-временного континуума мира. Другими словами, каждый актуальный момент существования представляет собой пересечение или, точнее, наложение разных сил в вертикальном измерении бытия, причем само событие как бы двухслойно: в нем всякому явленному движению соответствует скрытое, «теневое» движение в противоположную сторону, так что выявление есть сокрытие и в каждом действии сокрыто противотечение, а покой и движение пронизывают друга друга. Следовательно, в событии всегда есть нечто несвершаемое: в нем актуальность действия сопрягается с потенциальностью состояния. А если вообразить некое идеальное, абсолютное событие, то оно будет иметь своим прообразом равновесие вселенского круговорота. Одним словом, событие есть всепроницающее, вездесущее, но нелокализуемое, вечноотсутствующее превращение. Оно примиряет все противоположности, не отменяя и не умаляя ни одной из них.