— Хороший вы человек! — тихо вымолвил он и поглядел ей в глаза ласково и кротко.
У ней внутри защекотало. Она слегка выдернула руку и обернула голову.
— Что же, вы это из жалости говорите, Андрей Дмитрич? — спросила она.
— Нет! не из жалости! — с живостью возразил он. — Цельный человек!.. Русская культура вот такая и должна быть… А точно, — он как бы искал слово, — судьба ваша…
Он не договорил. Дверь скрипнула. Приказчик подавал ему стакан чаю.
— Вы не выпьете? — спросил Палтусов.
— Я уж пила.
— Вам ехать?
— Да, надо.
— И я тороплюсь.
Приказчик вышел.
— И вы опять соломенной вдовой останетесь?
Палтусов во второй раз заглянул ей в глаза, но на большем расстоянии.
— Да я давно соломенная вдова! — вырвалось у Анны Серафимовны.
Оба они поднялись разом с дивана.
Им обоим приятно было бы остаться еще вдвоем в этом хозяйском отделении амбара. Но если б у Анны Серафимовны и не случилось экстренного дела, она бы все-таки поспешила уехать. Палтусова она принимала несколько раз у себя на дому, но в гостиной, в огромной комнате, на диване, в роли дамы, — она там не так близко сидела к нему, думала не о том, следила за собой, была больше стеснена, как хозяйка.
— Можно будет нанести вам визит? — спросил Палтусов с продолжительным наклонением головы и протянул ей руку.
— Милости просим, — весело сказала она и не успела высвободить свою руку, как он поцеловал ее немного выше кисти, где у ней поверх перчатки извивался длинный, до локтя, и тонкий браслет, в виде змеи, из платины.
— Я хотел расспросить вас подробнее о вашей школе.
Они выходили в наружное отделение конторы.
— Идет порядочно. Только вот теперь я реже буду ездить на фабрику.
"От сердца ли спросил он про школу?" — подумала она и опустила вуалетку. Трифоныч вырос перед нею. Оба конторщика приподнялись с своих мест. Палтусов еще раз простился и надел шляпу, когда брался за ручку двери. Она поклонилась ему и смотрела через стекло, как он вышел под свод рядов, повернул вправо, спустился с мостков и сел на пролетку. Его низкая шляпа, изгиб спины, покрой пальто, лиловое одеяло на ногах, борода с профилем приходились ей очень по вкусу. Все это было и красиво и умно. Она так и сказала про себя: "умно".
Своим подчиненным Анна Серафимовна сделала один общий поклон и сказала Трифонычу, подбежавшему к ней, так, чтобы никто не расслышал:
— Завтра пораньше зайди… и принеси все платежи, самые нужные.
На что он шепнул:
— Слушаю, матушка, — и, подавшись назад, три раза тряхнул седеющей головой.
Малый у дверей бросился кликать кучера. Подъехал двуместный отлогий фаэтон с открытым верхом. Лошадей Анна Серафимовна любила и кое-когда захаживала в конюшню. Из экономии она для себя держала только тройку: пару дышловых, вороную с серой и одну для одиночки — она часто езжала в дрожках — темно-каракового рысака хреновского завода. Это была ее любимая лошадь. За городом в Парке или в Сокольниках она обыкновенно говорила своему Ефиму:
— Пусти-ка Зайчика!
Зайчик брал раза два призы. Дышловые были отлично выезжены. Ефим — не очень толстый, коренастый кучер, по-московски выбритый и с большими усами. Жил сначала в наездниках на помещичьих заводах, пил редко, за лошадьми ухаживал умело, отличался большой чистоплотностью и ценил в хозяйке то, что она любит лошадей, знает в них толк и жалеет их: ездит умеренно, зимой не морозит ни лошадей, ни кучера, когда нужно — посылает нанять извозчичью карету. При Викторе Мироновиче состоял свой кучер, который в отсутствие барина пьянствовал и водил в конюшню разных "шлюх".
Между Ефимом и Анной Серафимовной установилось большое понимание.
— В Ильинские ворота проедешь, — приказала она ему.
Малый застегнул фартук. Фаэтон тихо пробрался по переулку. Выехав на Ильинку, Ефим взял некрупной рысью. Езда на улице поулеглась. Возов почти совсем не видно было. Но треск дрожек еще перекатывался с одного тротуара на другой.
Из своей легкой на ходу коляски, покачиваясь на пружинах шелковой репсовой подушки, Анна Серафимовна глядела вперед, не поворачивая головы по сторонам. Она и обыкновенно не делала этого, а теперь ей надо было обдумать много серьезных деловых вещей. Сейчас она должна заехать к своему приятелю-советнику Ермилу Фомичу Безрукавкину. Он ее банкир и душеприказчик. Завещание свое она давно написала. С ним разговор будет короткий об деле. Деньги он приготовит. Ермил Фомич очень обрадуется, что с завтрашнего дня все поступит к ней на руки. Вот только охотник он до умных разговоров. А ей к спеху. Ждут ее обедать к «тетеньке» Марфе Николаевне Кречетовой. Там садятся ровно в пять. Ее подождут; но сильно запоздать она сама не хочет. Тетенька — человек нужный. Она при хороших деньгах; к племяннице большое доверие имеет. Придется, быть может, перехватить. У Ермила Фомича она не желала бы дисконтировать, хотя он с удовольствием, хоть на двести тысяч и больше. Да неизвестно еще, какие «супризы» приготовит муженек в течение зимы.
Сквозь эти расчеты и соображения нет-нет то мелькнет лицо Палтусова, то вспомнится голос и та минута, когда он так быстро и ново для нее поцеловал ей руку выше кисти. И та минута, когда она стояла на лестнице и рассердилась еще сильнее на свое песочное платье. Теперь она опять слегка покраснела.
