Китай - [4]

– будто ты не человек, а чудище-пришелец из космоса, ползущий на своих щупальцах по улице китайского города. Желание «отзеркалить» поведение китайцев – своеобразная психологическая разгрузка, этакая шуточная месть за бестактность. Но мне кажется, рассказчица и слушатели несколько обольщались и заблуждались. Дело в том, что попытки подразнить китайцев за границей, тыча в них пальцем и крича: «Лаовай!» заведомо обречены на провал. Конечно, китайцы могут испытать дискомфорт и обратно в автобус залезть, но только лишь потому, что некая «лупоглазая белая обезьяна» проявляет к ним повышенное и нежелательное им внимание, пытаясь добиться каких-то своих неясных (возможно, агрессивных) целей. То есть в сознании китайца слово «лаовай» настолько далеко от нейтрального понятия «иностранец» и настолько тесно связано с понятием «белый недотепа», что они лишь очередной раз убеждаются в неразумности белого, когда тот их пытается тоже «лаоваями» обозвать. Это как если мне в Африке вдруг негры станут кричать: «Негр!» – тоже удивлюсь и не пойму, что происходит.

Можно в совершенстве овладеть языком, выучить пару диалектов, достичь высот в каллиграфии, стать мастером ушу и хорошо разбираться в искусстве пекинской оперы. Китайцы искренне это оценят, причем очень высоко. Будешь буквально купаться в комплиментах и восхищении твоими способностями, но так и останешься «иностранчегом». Никогда не станешь «своим». Это не значит, что китайцы поголовно подвержены ксенофобии и не способны воспринимать иностранцев за равных себе. Нет, конечно. Иностранец в Китае может достичь небывалых высот народной любви. А то и вовсе получить титул «живого воплощения Будды», которого удостоился, например, немецкий предприниматель Йон Рабе – человек, спасший во время печально известной Нанкинской резни тысячи человек. Его именем китайцы называли своих детей, ему самому, оказавшемуся в бедственном положении по возвращению в Германию, нанкинцы собирали продукты и деньги. Китайцы умеют ценить людей, неравнодушных к ним. Но разделение на «свой-чужой» у них в крови. Если к этому относиться со спокойным пониманием или даже с юмором, жизнь в Китае может стать интересной и даже комфортной. Во всяком случае, на это можно надеяться. А тем, кто прибывает сюда с миссионерскими замыслами и желанием сразиться с культурой, которой не меньше пяти тысяч лет, можно лишь посочувствовать – ведь они неизбежно потерпят фиаско разной степени драматичности.

Принять в сердце Китай для меня не значило сделаться больше китайцем, чем сами китайцы. Я не ставлю мебель в соответствии с фэншуй, не ношу алые шелковые халаты с вышитыми золотыми драконами. Не слушаю народную оперу (вернее, слушаю – вместе со стариками-соседями сверху, большими ее любителями, однако уже не страдаю от нее, словно от зубной боли). Но Китай меня сильно изменил. На многие вещи я стал глядеть иначе. Неизменным осталось лишь одно, за что больше всего люблю Поднебесную, – практически ежедневное удивление и восхищение той жизнью, что кипит в ее городах и деревнях. Каждый день приносит столь удивительные наблюдения и открытия, что поневоле ощущаешь себя ребенком, изумленно смотрящим на огромный мир.

Близкие контакты третьего вида

Утром я выхожу на балкон проверить, как там поживает мое белье, вывешенное, подобно флагам или парусам, на длинных горизонтальных бамбуковых шестах прямо над головами занимающихся своей гимнастикой бабок. Несколько футболок, пара джинсов, множество носков и, как веха моего привыкания к местной жизни – нижнее белье. С последним не все было гладко поначалу. При первом знакомстве со стариком-фандуном, когда тот показывал мне квартиру и давал ценные советы по экономии воды и электричества, я обратил внимание на эти самые шесты на балконе – здоровенные, словно удочки для великана. «Здесь будешь сушить белье после стирки!» – пояснил старик, как само собой разумеющееся. Я задумался о городской пыли, дождях и прочих неожиданных вещах. «А в квартире у тебя ничего не высохнет, – терпеливо пояснил хозяин квартиры. – Влажность ведь!»

Продевать футболки и штаны в шесты и высовывать их во двор на сушку я научился быстро. Обзавелся огромными пластиковыми прищепками и прицеплял к бамбуковым палкам носки. А вот развесить трусы на виду всей любопытствующей публики – не решался. Я был единственным иностранцем в микрорайоне и за мной с живым интересом наблюдало все его население. Когда я выходил на балкон, бабки внизу переставали танцевать и размахивать веерами. Школьники останавливались, забывая о дороге к храму знаний и, запрокинув головы, взирали на меня. Если я возвращался из магазина, то тетушки возле дома сгорали от любопытства и всеми правдами и неправдами пытались заглянуть в мои пакеты. Мужчины провожали меня долгим изучающим взглядом – наиболее наблюдательные потом непременно изрекали: «Лаовай!» Впрочем, такое внимание оказывалось не только по месту жительства. В городе дела обстояли примерно так же, разве что прибавлялись крики «халоу-халоу!», что в представлении местных означало приветствие на английском языке. Порой мне казалось, что лишь две категории китайского населения избавлены от назойливого любопытства к иностранцам – новорожденные и умирающие. Им не до нас. Еще можно сюда добавить заключенных под стражу преступников – они, может, и взглянули бы, но их не пускают.