Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - [38]

Зинджам присуще отвращение к умственной деятельности и вообще ко всякой духовности, вследствие чего они постоянно изнывают от скуки. Их развлечения столь низменны и грубы, что могут дать лишь видимость веселья, не затрагивая глубин души, в которых скука по–прежнему остается незатронутой. Зинджи упорно стараются превозмочь это гнетущее состояние и, как они выражаются, «отвязаться», «оттопыриться» и так далее, но все их попытки вращаются в одном и том же кругу и, в силу своего однообразия, не приносят результатов. Именно поэтому зинджей так легко подговорить на самые бессмысленные и безрассудные действия, лишь бы они обещали внести хоть что–нибудь новое в нудный процесс их бытия. Вино, гашиш, драки, воровство, грязные шлюхи и натужные шутки уличных скоморохов — такой перечень забав мог бы вызвать сострадание к зинджам, если бы он не избирался ими добровольно и не отражал их духовного убожества. По необходимости мне приходилось часто слушать их разговоры, и более мучительного занятия для разумного человека невозможно себе представить. Зинджи способны часами обсуждать предметы, подлежащие разве что очень краткому обсуждению: еду, питье, одежду, предметы обихода и прочее подобное, причем не слушая собеседника и не пытаясь хоть как–то обобщить явления и вникнуть в их суть. Как–то раз мне пришлось в течение битого часа выслушивать спор трех зинджей о том, что полезнее для здоровья — молоко или простокваша, причем все трое так горячились, словно в результате спора им могли запретить вкушать их излюбленный напиток. Все, что рассказывал мне о порядках зинджей Ага–хан, оказалось верным, но в жизни выглядело еще неприглядней, чем в его рассказе. Зинджи, когда–то восставшие, дабы избавиться от рабства, были теперь порабощены собственными вождями, и нынешнее их положение лишь тем отличалось от прежнего, что теперь–то они уж наверняка не могли попасть на волю, ибо считались самыми свободными людьми под луной. Зинджам постоянно вдалбливали в голову, как хорошо им живется, какую изобильную, праведную и богоугодную жизнь устроили им их правители, и оттого их рабская участь представлялась мне особенно тягостной. Зинджам вменяется в обязанность на каждом шагу восхвалять своих поработителей, что они и делают. Видимо, подсознательно зинджи все же чувствуют свое приниженное положение, так как страшно не любят работать. Не случайно они так стремятся к богатству: последнее прочно связывается в их умах с вожделенным бездельем. При этом ни в какой другой стране я не слыхал столь назойливых дифирамбов труду и столь пышных похвал в адрес тех, кто прилежно трудится. Производительность труда, эффективность и прочие подобные показатели для зинджей настоящие идолы, которым постоянно курят фимиам и перед которыми ничто нравственность, любовь и счастье. С другой стороны, фимиам труду воскуряют только власти и наемные писаки, простой же народ над их стараниями только посмеивается и предпочитает при малейшей возможности отлынивать от дела, валяясь в тени под деревом и перебрасываясь глупыми замечаниями.

Все эти и другие наблюдения над необычайными нравами и порядками страны зинджей я аккуратно заносил в тетрадь для путевых заметок, которая постоянно находилась в моем заплечном мешке. Вернувшись в крепость, по вечерам при свете костра я перечитывал свои записи и вносил в них необходимые исправления и дополнения. Много раз, отмечая характерные черты общества зинджей, я только качал головой и с удивлением бормотал: «Ни дать ни взять Совдепия. Ни дать ни взять Америка». С нашим прибытием безмятежный покой болотного царства заметно нарушился. Склонные от скуки к распространению слухов, зинджи повсюду собирались кучками и толковали о нашествии волков, нападающих не только на одиноких прохожих, но и на людей, работающих в полях, на обозы и военные патрули. Тех, кто отправлялся в дорогу по своим делам, частенько не могли дождаться родные и друзья, и лишь через некоторое время в придорожной канаве обнаруживали облепленный мухами и раздутый от жары труп с перегрызенной глоткой. В полях и в тростниковых зарослях многие видели таинственных всадников в белом и на белых конях, которые, видимо, также искали удобного случая для нападения и легко уходили от конницы зинджей, если та пыталась их преследовать. Во дворцах провинциальных правителей стали находить мертвых хозяев, причем убийц, казалось, не могли остановить никакие замки, никакая охрана: они приходили невидимо и бесшумно и уходили, не замеченные никем. Лишь надпись кровью на стене, восхваляющая халифа Низара, указывала на то, чьих рук это дело.

Сообщения о странных и зловещих событиях вскоре достигли царского дворца, где царь зинджей устраивал пир для своих гостей — Виктора Пеленягрэ, Дмитрия Быкова и Вадима Цимбала. У подножия трона сидел с домброй в руках печальный Константин Григорьев в огромной чалме и роскошном парчовом халате. На троне восседал сам царь — целая гора лоснящейся и колышущейся плоти в просторном шелковом дишдаше и шелковом головном платке, перехваченном двойным обручем укаля. На его лице, не выражавшем ничего, кроме сластолюбия и тупого самодовольства, выделялись ярко–красные жирные губы и мутные коричневые глазки, обведенные коричневыми же кругами, говорившими о нездоровом образе жизни. Развалясь на троне, царь фамильярно приветствовал вошедших гостей ленивым поднятием руки, после чего велел стоявшим вокруг трона придворным пасть перед поэтами на колени — не столько для того, чтобы оказать почтение вошедшим, сколько для того, чтобы показать гостям свою власть.