Кит на заклание - [49]

Я не разделял уверенности Клэр, но все же позвонил одному из руководителей клуба. К моему удивлению, он выслушал меня внимательно и отнесся к предложению с большим энтузиазмом.

— Зря вы им написали про стрельбу, — начал он. — Но это неважно. Зато Бюржо прогремел на весь мир. Говорят, даже Джо заинтересовался. Пожалуй, это самая крупная удача за всю историю города. Ну, конечно, мы с удовольствием распорядимся деньгами. Если нужно будет что-нибудь еще — звоните прямо нам.

Я с облегчением повесил трубку. Выходит, наши опасения не подтвердились — видимо, у горожан мой «донос» особого негодования не вызвал.

Затем я отправился к братьям Ганн — меня интересовало их мнение насчет того, попадают ли в заводь крупные косяки сельди. Братья считали, что сельдь в заводь не идет, а если и заходит небольшой косяк, то, обнаружив китиху, сельдь торопится вернуться в море. Поэтому мы договорились, что вечером братья отправятся в заводь и перед самым началом отлива перекроют выход из нее густой сетью, чтобы задержать рыбу, вошедшую в заводь с приливом. Конечно, это была всего лишь временная мера. Я понимал, что нужно как можно скорее найти более эффективный способ кормить пленницу — и кормить досыта.

Вернувшись, я застал Клэр с кистью в руке: она готовила большой плакат, который мы решили установить у входа в пролив. Возможно, текст плаката был слишком смел. Но ведь в конце концов Джо Смолвуд действительно публично объявил себя покровителем нашей китихи, а что такое правительство Ньюфаундленда, если не Джо Смолвуд? Вот что написала Клэр:

«Внимание! Мучить кита запрещается. Вход в Олдриджскую заводь только по специальному разрешению. Основание: распоряжение правительства Ньюфаундленда».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Первое утро февраля было ясным и обещало превосходный день, безветренный и морозный; взошедшее солнце высветлило бескрайнее бледно-голубое небо. Мы еще завтракали, когда появился Оуни Стикленд, которому так же, как и мне, не терпелось проведать китиху.

Оуни был холостяк, жил в доме своего племянника и на судьбу как будто не жаловался. Все его любили, и сам он был со всеми приветлив; и тем не менее в натуре его чувствовалась какая-то неуловимая странность, что-то не поддающееся объяснению. Черты его удлиненного, всегда печального лица словно хранили некую тайну. Вообще же он был человек неприметный, и в толпе его худощавая, серая фигура тотчас терялась.

Его единственным близким другом был черный пес по кличке Ровер — водолаз, принадлежавший племяннику Оуни. Бывало, Оуни дни напролет проводил наедине с собакой. Однажды, осматривая горизонт в поисках китов, я ненароком навел свой бинокль на отдаленный участок берега и увидел у воды Оуни, сидевшего на выброшенном волнами бревне; положив руку на густой загривок пса, он напряженно подался вперед, всматриваясь или вслушиваясь во что-то известное ему одному.

К событиям, происходившим в Бюржо, Оуни был равнодушен, пока не началась история с китихой. Я сразу заметил, что он испытывает к ней какое-то особое влечение. Когда бы мне ни понадобилась помощь для поездки в Олдриджскую заводь, Оуни и его плоскодонка были всегда тут как тут, и ни разу он не попросил платы за свои услуги. Сидя в лодке или на прибрежных камнях, Оуни следил за величественными движениями китихи, кружившей по заводи. Он буквально не сводил с нее глаз. Насколько глубоко его волнует судьба китихи, я почувствовал однажды вечером, когда мы выходили из заводи: впереди по курсу всплыл и выдохнул Опекун, в ответ ему, точно эхо, раздалось шипение китихи в заводи, И Оуни, подняв из воды шест, негромко, но яростно проговорил:

— Все живое на свете должно быть свободно!

И тотчас же, словно он сказал лишнее, Оуни повернулся ко мне спиной и склонился к старенькому двигателю своей плоскодонки.

Слова его запомнились мне, и позже я стал расспрашивать соседей о жизни Оуни, с виду такой благополучной. Лишь тогда я узнал, что всю свою, молодость он помогал больным родителям, а после их смерти делил свои доходы с сестрой и ухаживал за ней — она была калекой. Мое романтическое воображение рисовало мне Оуни гордым и независимым рыбаком-одиночкой, нашедшим надежное убежище от мира в далеком аутпорте. Горькая же действительность заключалась, оказывается, в том, что он всю жизнь прожил в неволе и о свободе и независимости только мечтал: заветным желанием Оуни Стикленда было уйти в открытое море — не тралить рыбу в прибрежных водах, а бороздить великие океаны планеты.

Знай я об этом раньше, меня, конечно, не удивило бы, что он принял близко к сердцу несчастье нашей китихи. Ему ли было не понять ее, рожденную свободной и внезапно очутившуюся в неволе!

Когда в сопровождении Боба Брукса, увешанного фотокамерами и прочей аппаратурой, мы вошли в Олдриджскую заводь, она была безлюдна. Первым делом мы установили у входа в пролив привезенный плакат и привязали на место сеть, которой братья Ганн перекрыли накануне пролив: она каким-то образом сорвалась. Потом мы пешком поднялись на холм, отделявший бухту от заводи.

Вода лежала покойно, как зеркало, и хранила четкие отражения прибрежных скал и холмов. Пейзаж был, пожалуй, мрачноват, но и каменистые берега, и гладкая вода радовали глаз тончайшими нюансами цвета, а в глубине заводи словно горело ровное, синее пламя.