Кисмет - [9]

— Pourquoi pas? — говорит она. — J’adore parler français![5]

Томас сияет от удовольствия и просит ее рассказать о себе. Собрав все знания, полученные в школе и во время учебы во Франции, Анна сообщает, что сейчас живет в Килберне, куда переехала из восточного Лондона, что выросла в Бедфордшире, у нее есть брат Джош, живущий в Австралии, и — только лишь из-за того, что на ум пришли нужные французские слова, — что ее отец умер пять лет назад:

— Mon père est mort il y a cinq ans, — однако быстро уводит разговор с этой больной темы, продолжая рассказывать о себе: она закончила Университет Шеффилда и год училась в Гренобле; прежде чем начала заниматься журналистикой, хотела открыть свой бизнес или социальное предприятие. Говоря по-французски после столь долгого перерыва, Анна испытывает почти чувственное удовольствие, словно открывает дверь в прежде заколоченную часть мозга. Спиртное развязывает ей язык, и при помощи жестов ей даже удается поведать об одной своей старой задумке, «Общественном амбаре», где люди за скромный ежемесячный взнос смогут брать напрокат высококачественные инструменты для домашних нужд.

— C’est une super idée, — хвалит Томас.

— Tu penses?

— Oui, vraiment.[6]

Анна ловит себя на мысли, что ее собеседник лжет из вежливости, но так хочется верить ему, тем более что он задает вопросы: какой ежемесячный взнос она станет брать, какие инструменты попадут на склад, где он будет располагаться? Ей льстит, что Томас выказывает более живой интерес к ее любимым замыслам, чем к ее профессиональной деятельности, и она приходит к заключению, что это неслучайно — вероятно, именно на подобных склонностях и основано их совпадение. Он любопытствует, почему Анна не осуществила идею «Общественного амбара», и она чуть было не повторяет, что у нее умер отец, но вовремя понимает, что это не прозвучит как убедительное оправдание ни на одном языке.

— Je ne sais pas, — только и говорит она. — Sans raison.[7]

Томас настойчиво просит ее рассказать о других идеях, и Анна пытается поведать ему о расследовании в Интернете, которое хотела организовать, чтобы найти владельца чемодана, при загадочных обстоятельствах оставленного в аэропорту Хитроу, а позже купленного ею на аукционе в Тутинг-Бек. Но мысль об отце завладевает ею и мешает подбирать слова; ее корявый французский, должно быть, чудовищно извращает заложенный смысл, потому что Томас громко смеется:

— Ça n’a aucun sens![8]

Неожиданно Анна обижается на это замечание — словно с нее сняли защитный слой и оставили уязвимой перед насмешками. Томас, видимо, чувствует смену ее настроения и, вероятно в качестве извинения за свою бестактность, кладет ладонь на ее руку и подается вперед так, что их ноги соприкасаются под столом.

— Maintenant,[9] — говорит он, высматривая в зале официанта, — пойдем ужинать, да?

Анна осознает, что их руки соединены, а ноги касаются друг друга; от этих двух точек соприкосновения электрические разряды пробегают по ее конечностям к низу живота. Девушка представляет, как они ужинают, потом еще выпивают, затем берут такси и едут к нему.

— Не могу.

— Я знаю прекрасное местечко, — он щелкает пальцами, подзывая официанта.

Анна пытается вернуть недавнее возбуждение и сосредотачивается на его поднятой руке, мускулах, перекатывающихся под рукавом толстого джемпера, зеленых глазах, высоком росте, индексе 72. Но все эти наблюдения отскакивают, как мячик от стенки и не вызывают никаких чувств, кроме вины.

— Мне надо идти, — девушка смотрит на часы и убеждается в этом: уже натикало 20:17. Она хватает пальто и сумку и соскальзывает с сиденья.

— Но, — говорит Томас, искренне и глубоко обескураженный, — все ведь так хорошо.

— Да, — Анна сует руки в рукава пальто, вздыхает и произносит: — Все хорошо. Но… — она выговаривает это слово медленно, стараясь намекнуть всему миру на некие обстоятельства.

— А-а, — кажется, он понял. — Но.

— Ага, — она вытаскивает из кошелька двадцатифунтовую купюру. — Может, в другой раз.

— D’accord,[10] — Томас хлопает себя по коленям и встает.

Анна пытается сунуть деньги ему в руку, потом положить на стол, но Томас не позволяет ей, и, поцеловав его в обе заросшие волосами щеки, она поворачивается и направляется к узкой лестнице.

Анна идет к Тоттенхем-Корт-роуд в таком же легкомысленном, отрешенном состоянии, в какое часто погружается после насыщенных эмоциями встреч. Звук собственных ботинок, глухо хлопающих по тротуару, наполняет ее пустое сознание и как будто становится громче, пока наконец не захватывает слух почти безраздельно. В метро она запивает глотком минеральной воды таблетку и видит перед собой скамью, застеленную газетой. Листы трепещут от ветра, гуляющего по вагону, и наконец поток воздуха набирает такую силу, что переворачивает страницу, создавая явственное впечатление, будто газету листает невидимка.

Быстрее, чем ей хотелось бы, Анна приезжает на станцию «Килберн-Хай-роуд» и направляется к югу под огромным, как пещера, сырым железнодорожным мостом. Еще только девять вечера, но улица уже темна, тиха и погружена в сон; жалюзийные двери в большинстве магазинов опущены, работает лишь круглосуточная бензозаправка, да в гигантском пабе, куда Анне никогда и в голову не приходило заглянуть, светятся экраны телевизоров, транслирующих футбол, и кричат болельщики. Она сворачивает на Кавендиш-роуд, минут пять с трудом поднимается на холм и оказывается на Моубрей-роуд, застроенной однотипными примыкающими друг к другу домами. В одном из них она живет. Неплохо было бы пройти дальше и сделать еще один круг до метро и обратно, чтобы затих звон в голове, оставшийся после коктейлей, но она и так уже припозднилась. Немного постояв с ключом в протянутой к замку руке, Анна отпирает дверь и входит в дом. Входная дверь ведет в крошечную переднюю, к двум другим дверям. Она открывает ту, что расположена напротив входа, и крадучись начинает подниматься по лестнице — одна ступенька, две, три. И тут девушка слышит, как отворяется дверь гостиной.