Кисмет - [48]

— Вон, гляди! — Она показала на вишневое дерево. — Это дерево посадили, когда я родилась. Сейчас оно большое, как дом.

— Хм.

Конечно, трогательно было смотреть, как Лейла сопереживала событиям, запечатленным на пленке. Но водка давала о себе знать, и вишню я воспринимал просто как вишню, к тому же и оператор, снимавший этот фильм, тоже явно крепко принял на грудь или воображал себя выдающимся кинематографистом. Во всяком случае, сцена с вишней длилась невыносимо долго — я успел выкурить полсигареты.

— А кто снимал все это?

— Друг моего отца. Но не самый близкий. Обычно отец сам все снимает. Он первый купил камеру. Он многое умеет. Фотографирует, рисует, делает лампы и…

— И ездит на велосипеде с одним колесом.

— Да, это тоже. Мой отец сумасшедший.

После вишневого дерева дело наконец пошло поживее. Подъехала украшенная цветами машина, из которой под аплодисменты гостей вышли новобрачные, а небольшая группа музыкантов исполнила что-то среднее между народной песней и военным маршем. Потом дверца машины открылась и из темноты показались голые ноги, а вот и сама невеста — худенькая, черноволосая, с очень светлыми глазами и с таким выражением лица, будто она попала не туда — ну прямо как из фильма «Рождество у свекрови». Перед тем как выйти из машины, она еще раз метнулась внутрь салона, голова ее двигалась резкими рывками. Затем она выпрямилась, что-то вытерла на плече и, улыбаясь, окинула всех собравшихся таким взглядом, словно ей только что сообщили, что большинство гостей женского пола состоят с ее суженым в интимных отношениях, или кто-то украл у нее свадебное платье: на ней был всего-навсего короткий белый халатик, белые сандалии и жемчужное ожерелье.

На некоторое время воцарилась полная тишина, даже музыканты перестали играть. Наконец к матери Лейлы все же кто-то подошел, обнял и поцеловал ее, а затем пошли сплошные затылки, объятия с половиной собравшихся во внутреннем дворике. Чем дальше продолжались приветствия, тем больше очарования излучала мать Лейлы, и тем меньше в ней оставалось застенчивости.

Примерно после пятнадцатого затылка оператор изменил точку съемки и крупным планом показал ее лицо: более тонкое, хрупкое, но одновременно и более жесткое, чем у ее дочери. Тонкая кожа цвета карамели, тонкая кость и светло-зеленые, почти прозрачные глаза. С другой стороны, на лице чувствовалось скорое приближение морщин, и отнюдь не от частой улыбки. Очевидно, что эта женщина знала, чего она не хочет, но то, чего хочет, получает нечасто. Насколько можно было судить по видеофильму, единственное, в чем мать и дочь имели стопроцентное сходство, был рот. Ее губы двигались в кадре, она улыбалась, сердечно осыпая поцелуями все подставлявшиеся ей щеки.

Нельзя сказать, что женщина произвела на меня неотразимое впечатление. Мне нравилась Лейла, и в облике ее матери я не находил ничего отталкивающего. Но я видел только пленку с ее изображением. Сейчас я находился у себя дома, а найти эту женщину было теперь моей работой. Вот и все факты. Не знаю, может, под влиянием водки, но у меня возникло странное ощущение: когда женщина смотрела в объектив, мне казалось, что она смотрит на меня и только на меня. И я отвечал на ее взгляд.

— Ну что, понравилось?

— Хм?

— Ну, моя мать, понравилась тебе?

— Да, хм… но вот ей… — Не то чтоб я начал запинаться, но язык и губы размякли, и мне трудно было говорить. — Ей, кажется, что-то там не нравилось.

— Тебе кажется?

— В начале фильма у нее такое выражение лица, будто кто-то сильно ее разозлил.

— Да, знаю. — Лейла махнула рукой. — Она хотела, чтобы праздник был тихий, чтобы не было много народу. Но отец всегда хочет удивить людей. Хочет, чтобы было много народу, а мать этого не терпит. Вон посмотри на ту старую корову. — Лейла показала на какую-то двадцатилетнюю девицу, явно уязвленную чем-то и нервно трясшую головой. — Она ненавидит мою мать. А отец талдычил, всех надо пригласить. Всегда такой.

Тут в кадре появился и он сам. Если охарактеризовать его в двух словах, то можно сказать, что это был ослепительный мужчина: огромные черные глаза с поволокой, мужественный подбородок, прямой нос, довольно длинные, пушистые волосы, как у шансонье. Держа на руках пятилетнюю Лейлу, он приветствовал всех гостей подряд, был в прекрасном расположении духа, и было видно, что все смеются его шуткам, которые он сопровождал выразительными жестами и гримасами. Стоило кому-то к нему обратиться, как он принимался обнимать и вытягивать губы для поцелуя, подставляя для поцелуя и маленькую Лейлу. Та непосредственность и даже неуклюжесть, с которой мужчина проделывал все это, несомненно, были неслучайными. По-видимому, он знал, что женщинам это нравится.

— А это я, — нетерпеливо донеслось с пола.

— Я это понял, и все время думал, где же я видел эту маленькую красивую девочку? — Только бы не было продолжения танца живота.

— Хм, — подумав, прибавила она, — с отцом. Мой отец очень веселый. Ты видел?

— Да, прекрасно видел.

— Но…

Она смолкла и вдруг в приступе отчаяния воскликнула:

— Я тебе уже говорила. Веселый-то веселый, но слишком длинный язык. Поэтому тюрьма. Солдаты шуток не любят, они слышат только…