Кислородный предел - [100]

Он ждал, прислушиваясь к смутным шевелениям в недрах своего существа, и даже наступившего пубертата не заметил. Пробились волосы в подмышках и в паху, доселе ведший себя смирно и выполнявший лишь одну непритязательную функцию отросток стал ежеутренне исправно набухать, а перемены в высоте и тембре Драбкин вообще не заметил, поскольку он и сам давно от звука собственного голоса отвык. Вокруг на этой почве все свихнулись, об этом лишь и говорили, развязнее став, грубее; бахвалились фантомной опытностью, компетентностью, тренировались целоваться на спелых помидорах, высасывая мякоть без остатка; пошли танцульки, обжимания; всем не терпелось поскорей узнать, как там, когда дойдет до дела, до «уже не промахнешься»; лишь Гриша жил по-прежнему, не изнывая от естественного нетерпения и не подстегивая дремлющее свое воображение; лишь иногда под одеялом среди ночи приключались — ничем не спровоцированные и никакими снами не проиллюстрированные неудобства.

Все это словно бы происходило на рубежах, далекой и глухой окраине его существования. Он в это время, кажется, нащупал точку. Случайная догадка о подлинной природе денег вдруг взяла его за горло. Раньше деньги представлялись Драбкину объектом исключительно материальным, вещью — такой же, как и все другие вещи, такой же, как приемник, телевизор, шифоньер. Хрустящие или затертые до шелковой гладкости прямоугольники тисненой, узорчатой бумаги с лобастым профилем вечно живого Ильича вот именно что зарабатывались: сел в экскаватор, выкопал канаву — получил двенадцать красных профилей. Прочел с десяток умных книжек, встал у доски с указкой и рассказал о размножении млекопитающих — все те же двенадцать красных профилей.

Он понимал, конечно, символичность денег, необходимых при обмене на продукты, утварь и приборы, но рубль представлялся ему чем-то вроде документа, почетной грамоты за плодотворный, добросовестный труд: такие выдавались всем, за исключением тунеядцев и воров. Протягивая рубль продавцу, ты словно предъявлял общественности, миру ордер: податель оного имеет право на получение трех банок кильки пряного посола, батона колбасы, прекрасной книги Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой». Просто, чтобы максимально упростить процедуру доказательства, демонстрацию заслуженности блага, человечество придумало стандарты — номиналы и цены.

Как ребенок верит в то, что детей приносит аист, так и Гриша верил до тринадцати, что деньги раздаются людям поровну. Ну, начальству, знаменитым людям, академикам, артистам достается чуть побольше. Само богатство представлялось Грише устаревшим понятием, носило в драбкинском сознании устойчивый, невытравимый оттенок легендарности: богатыми были пираты со стивенсоновского «Острова сокровищ», таинственный граф Монте-Кристо, индийский раджа из мультфильма про золотую антилопу (последний, кстати, именно вещественного гнета, материальности богатства не стерпел, не вынес, не смог раздвинуть, сбросить груды злата, которыми его засыпало по горло). Подросток Драбкин был лишен возможности сличать свой уровень существования с другим, превосходящим, уровнем; ну да, мелькали чьи-то джинсы, чьи-то первые кроссовки, и надрывался чей-то «фирменный» магнитофон, но это были капли в море усредненности, которые, коснувшись серого совкового болота, в нем растворялись без следа, да и у Гриши тоже были и джинсы, и кроссовки: мама, которая всю жизнь преподавала экономическую географию в Московском институте нефти-газа, все силы прилагала, чтобы не возникло разницы между благами в детстве-отрочестве Гриши и в детстве-отрочестве Гришиных ровесников. Но вот однажды в царстве равенства сверкнула, проскочила перед Драбкиным искра — другие деньги на прилавке в комиссионном магазинчике — загадочные, черно-белые, длиной и узостью напоминавшие квитанции «за электричество» — и моментальность их исчезновения (то, как накрыла их, смела, развеществила ловкая рука) сказала Грише обо всем: вот эти, черно-белые, на вид игрушечные, и есть на самом деле настоящие, единственно. Преступные, шпионские, полулегальные, они как будто били электричеством (красивые, узорные рубли в сравнении с ними ничего не стоили), и Драбкин ощутил впервые их страшное, космическое притяжение — такое же, какое ощущал, когда читал условия задачи про беззаконный бунт двух параллельных, свихнувшихся от бесконечности прямых, — финансовая бездна, разверзшись, поманила и заглотила Гришу целиком.

Буквально через день Кирилл Рожновский зазвал его к себе на день рождения — туда, где намечались танцы и должны были быть девочки. Не изменяя собственной прозрачности, замаскированный новехонькими джинсами и дефицитным польским свитерком, подросток Драбкин заявился, вручил подарок — приключенческую книжку — и стал усердно демонстрировать умение жевать с закрытым ртом. Дисциплинированно стрескав «хворост», напившись фанты с пепси-колой до щекотной, мелкопузырчатой отрыжки, сказав «спасибо», гости — по предложению родителей Кирюши — стали танцевать. Он, Драбкин, никого не пригласил, потом его не пригласили; из деликатности по отношению к уже-не-детям родители исчезли в недрах кухни; Драбкин забился в угол, подсел к большому ящику с коробками настольных игр, достал одну и обомлел-, в коробке поверх карты игрового мира лежали узкие и длинные «квитанции за электричество» — те деньги, подлинные и единственные. О, да, игрушка называлась «Business» — пришедшая к нам с Запада, еще не адаптированная, на русский не переведенная новинка, чье назначение заключалось в том, чтобы преподать ребенку азы искусства управлять деньгами, наглядно показать: смотри — вот здесь дома, заводы, скважины, вот это акции, вот это форсмажор; учти, предусмотри, распредели, все яйца не клади в одну корзину. Сколько будущих Соросов выросло на этих «Бизнесах» и «Менеджерах», никому не известно — должно быть, ноль целых одна миллионная, — но Гриша Драбкин замер зачарованно над этой примитивной картой будущих вложений, над этим жалким, плоским планчиком творения мира, над этой простейшей прямой, поделенной на разноцветные квадраты перспективных отраслей: оранжевым горели золотые рудники, чернели угольные шахты, светились голубым неоном фешенебельные офисы Уолл-стрит, лупили по глазам кислотной зеленью кокосовые пальмы Фиджи и Таити, краснели купола коммунистической Москвы — бесплодный, зачумленный регион, в который будет инвестировать лишь сумасшедший, и это если русские медведи пустят.