Кисейная барышня - [42]

— Окстись, милый, — перебила я его, — торговаться надо до, а не после. Но я, как женщина справедливая, готова овеществить свою благодарность.

— Во-первых, я хочу иметь право называть тебя Фимой, — Иван принялся загибать пальцы, — разумеется, не при посторонних.

— Это не вещественно. — Я поморщилась, затем, не сдержавшись, прыснула. — Согласна. Есть еще во-вторых?

Иван Иванович кивнул и сдвинув меня, лег рядом на подушку, уставившись в потолок.

— Расскажи мне про Марию Анисьевну. Все. Без утайки.

Я поерзала, устраиваясь удобнее на узкой кровати.

— Ты и так почти все понял. Когда выяснилось, что любое колдовство цепляется к его кровиночке, что репей к шелудивой дворняге, батюшка принялся изыскивать способы меня от напасти избавить. Мы же богатые, Абызовы, просто до неприличия богатые, на нас из-за этого слишком много глаз всегда смотрит. Карп Силыч не может другим ни одной своей слабости явить, а наследница, за которой нанятые чародеи денно и нощно бдят, это слабость.

— Понятно, — протянул Зорин. — Конкуренты могут попытаться чародея перекупить, чтоб через тебя на батюшку воздействовать.

— А ведьмы — совсем другое дело, их волшбу никто со стороны ни понять, ни ощутить не может.

— Разумный человек твой батюшка, — после паузы сказал Иван.

— Иначе бы он не стал тем, кем стал. — Слова лились просто. — Безродный подкидыш незнамо какого роду-племени. Его под входом в шатер загорских абызов кто-то оставил, оттого и фамилию он такую себе сочинил. Абызы — это что-то вроде шаманов, да ты, наверное, и сам знаешь. Только к чародейству у папеньки склонности не обнаружилось. Ну разве что малахит к нему сам в руки шел да деньги липли. Но… Подожди, я что-то совсем мыслью по древу растеклась. Папенька нашел мне ведьму. Да не простую, а золотую — сильную и верную.

— Где у нее метка?

— На спине, где кошачье местечко. Ты почему спросил? — Я похолодела, рывком поднялась, нависла над Иваном, заглядывая ему в лицо. — Тело уже нашли?

Он смотрел на мой рот, потом, будто с усилием, перевел взгляд и улыбнулся:

— Разыщу я твою Маняшу, живую и невредимую. Когда, говоришь, она пропала?

— С ночи еще, потому что, когда я проснулась, няньки рядом не было.

Ложиться обратно на подушку я не стала, сползла с кровати и придвинула стул от туалетного столика.

— Она обычно меня ко сну снаряжает, и… — Я развела руками. — Получается, что я теперь без нее хуже, чем голая, будто вовсе без кожи.

— Кавалер какой-нибудь?

— У Маняши?

— Она красавица.

Мне стало чуточку обидно:

— Ну вот, как найдешь ее, ухаживай. Благословлю.

— Всенепременно.

— Кроме поклонников, идей у тебя нет? — Голос нервически возвысился. — Маловато будет. На службе-то тебя как, ценят, при невеликих-то талантах?

— Конкуренты господина Абызова. — Зорин, видимо, выставил защитный щит от моих шпилек, потому что излучал каменное спокойствие. — Некто, о твоих проблемах осведомленный, лишил тебя защитницы, чтоб воспользоваться.

— А Крампус?

— Это третий вариант. Я вот все думаю про эти «три по три».

— И чего надумал?

— Фима, — Иван покачал укоризненно головою, — кто кого у нас допрашивает?

— А это уже допрос? — Я даже со стула вскочила и ногой топнула. — Это значит так у вас, сыскарей, принято? Развалился тут, значит, и допрашивает!

— Тебя никто с кровати не гнал.

— Ах так!

Я поискала глазами хоть что-то, что можно разбить, или пнуть, или…

— Отставить ажитацию. — Зорин с хрустом потянулся и встал с постели, сразу став огромным и внушительным. — Твоя манера, душа моя, постоянно раскачивать порывы то в одну, то в другую сторону, доводя собеседника до белого каления, изрядно утомительна.

— Ах, я вас утомила?

— Ну вот опять! — Он схватил меня за плечи, наклонился. — Радость, благодарность, обида, злость, ты демонстрируешь все эти чувства почти без перехода и, на первый взгляд, бесцельно. Но ты прекрасно знаешь, что делаешь.

— И что же? — Я бесстрашно встретила его взгляд. — Что я, по-твоему, делаю?

— Пытаешься вывести меня из равновесия.

— Зачем?

— Ты боишься. Не меня, себя. Чем-то я тебя, папину дочку, зацепил.

— Какое чудовищное самомнение! — Я схватила Зорина за ворот сорочки, чтоб его лицо было еще ближе к моему рту. — Тебе нечем меня цеплять! Мне мизинцем пошевелить достаточно, чтоб чародеи посильнее, красавцы попригоже…

Горячие губы, ищущие, жадные. Томление, поселившееся во мне, огненными струйками омывает тело, мои руки на его шее тянут вниз, в ушах шумит, будто голова превратилась в морскую раковину. Вот оно! То, чего я так желаю и так боюсь. Дрожь, страсть, предвкушение.

Он отодвинул меня от себя, заставив чуть не заскулить от разочарования.

— Это и есть твой последний козырь, Серафима? — спросил Иван, тяжело дыша.

Я видела его будто сквозь толщу льда, размыто, нечетко.

— Серафима.

— Простите, — пискнула сдавлено, — ради бога, простите…

И выскользнула за дверь в коридор.

Позорище! Безумная девка Абызова на мужика с поцелуями набросилась!

Плакать не стала, чего уж там. Дробно взбежала по лестнице на свой этаж, чтоб, пронесшись по коридору и ворвавшись во внешнюю гостиную, нос к носу столкнуться с драгоценнейшей Натальей Наумовной.

А сидела бы дражайшая кузина в креселке, как ожидающим положено, не столкнулась бы. Но креселко было занято Гавром, так что Натали пришлось любоваться дрянными акварельками, повешенными на стены, чтоб как-то разбавить их монотонную поверхность. Акварельки сплошь пейзажные, с меловыми холмами, зарослями ежевики и обязательным морем. Скука смертная. Вот Наталья Наумовна скучала, глядела, а тут я, красная, растрепанная.