Кирилл Кириллович - [2]

Одним из пунктов берлинской программы наркома Персидского, была встреча с эмигрантскими деятелями культуры. В Москве его отговаривали от подобного шага, пугали возможным покушением, скандалом, гнилыми помидорами, но Персидский отважно отмахивался.

— Я эту публику очень даже хорошо знаю! — говорил он, чинно протирая пенсне, — Это, в сущности, мои друзья. Уверен, что никакой злобы у них на меня нет. Не с чего им злиться! Я, знаете ли, не в подвалах работал. Не у Феликса под началом! — и защемив переносицу проволочкой пенсне, задорно улыбался.

И вот она состоялась, эта встреча. И, как и рассчитывал Персидский, народу собралось немало — и маститого народу. Пришел и Нащокин.

Он до самого последнего момента не думал, что пойдет. Ему и в голову такое не приходило: идти на встречу с большевистским чиновником — бывают ли затеи более дикие? Но накануне позвонил его друг, поэт, которого Нащокин очень уважал, даже любил как старшего брата, — и попросил прийти.

— Я, видите ли, захворал, Кирилл Кириллыч, дорогой мой, а между тем обещал… Клятвенно заверил… Так неловко… Подумают, что я брезгую, что вот, мол, все согласились, ренегаты этакие, а я как самый правоверный, остался. Вы сходите за меня, пожалуйста, засвидетельствуйте, что точно — болею, чуть живой… А что б вам не скучно было, я вам спутницу найду. Наденька, дочка Николаевых, — знаете? Вы человек холостой…

— Хорошо, Петр Сергеевич, я приду, — сухо сказал Нащокин в телефонную трубку.

Наденька оказалась высокой, блондинистой, серьезной девицей, лет уже… Да… В синем платье и синей шляпке. Нащокин усадил ее в таксомотор и всю дорогу старался, чтобы разговор не касался ни России, ни Советов, ни политики, ни поэзии, ни его самого, ни его белокурой спутницы. Надежда отвечала вежливо и вдумчиво.

Встреча проходила в неофициальной обстановке. Гостей наделяли высокими бокалами и толстыми бутербродами. Персидский, окруженный стайкой почтительных слушателей, переходил из комнаты в комнату, громко и весело говорил, плавно, но сильно жестикулировал… По правую его руку семенили советские товарищи, по левую — эмигрантские. Увидев Нащокина, он остановился, удивился и решительно пошел навстречу:

— Вот не ожидал! Кирилл Кириллович! Чрезвычайно польщен! Поверьте, все ваше я читал. Поверьте! Пожалуйста, осваивайтесь: не смею надоедать вам своим витийством. Угощайтесь, отдыхайте.

— Это Надежда Алексеевна Николаева, — ответил Нащокин, — дочь известного ученого, которого…

— Которого мы выслали, да! — кротко согласился нарком, — Мы как раз об этом и ведем сейчас речь. Пришло время исправлять обоюдные ошибки. А я вас тоже познакомлю. Кирилл Кириллович, подойдите сюда, пожалуйста. Нет, нет, это я не вам, — это, вот, — Знаменский. Видите? А под ручку с ним — это моя дочь Саша.

К компании, возглавляемой Персидским, неторопливо шагал высокий широкоплечий красавец во фраке. Нащокин решил было, что это известный киноартист и принялся вспоминать — из какой же фильмы?.. Потом догадался. Вслед за поэтом, цепляясь за его локоть, поспешала совсем юная, коротко остриженная девушка в черном, блестящем платье. Нащокин пожал руку Знаменскому и не носом только, но всей кожей ощутил его дыхание: три пачки папирос в день, четыре бокала шампанского натощак и два непролеченных коренных зуба. Знаменский же отвернулся от Нащокина и тотчас забыл о нем.

— А вы правда Нащокин?! — блестящие глаза наркомовской дочки Саши впились в лицо Кирилла Кирилловича, — А вы знаете, что я прошлой зимой жила в Вознесенском? Прямо в вашем доме. Там теперь санаторий для краскомов… Ох, извините, вам, наверное, это неприятно слышать?

— Да нет, почему же, — Нащокин пожал плечом, — Напротив… Я-то думал, что его давно сожгли. А он, значит, цел…

— А я у отца все книги ваши перетаскала. И потом специально отпросилась в Вознесенское, чтобы посмотреть, как там на самом деле. Я ведь вас помню. Мой отец был в гостях у вашего отца. Мне тогда было три года. А вы — такой огромный! Гимназист!.. Мне мама сказала: поздоровайся с дядей. И вы мне пожали руку. Вообще-то, если говорить правду, то я этого не помню, мне мама об этом рассказывала.

— Я тоже не помню… К сожалению… — смутился Нащокин.

— Ну, слава Богу: не помните! — взмахнула руками Саша, — А я-то боялась, что вспомните. Я ведь это выдумала сейчас. Говорю и гадаю: вспомнит или не вспомнит, соврет или не соврет?

— Но вообще-то наши отцы действительно встречались, — так что, может быть… — начал Нащокин, невольно развеселясь.

— Не может, не может! — рассмеялась Саша, — Я в Петербург впервые приехала в прошлом году.

— Да вы не бойтесь, называйте его Ленинградом: на вас-то я не обижусь, не вы в этом виноваты…

— Я его никогда не называю Ленинградом. И папа тоже. Он говорит, что это глупо. При слове Петербург вспоминается Медный всадник, Адмиралтейство, Нева… А при слове Ленинград только чья-то лысина.

— Вот как даже?

— Ну, у него с Лениным свои счеты… Папа очень на него обижен, хоть и не любит об этом говорить…

Нащокин понял, на чём спотыкается его взгляд: Сашины глаза — ничего подобного он ещё не видел. Внешние уголки этих глаз слегка опущены. Анти-монгольский разрез, так, наверное, можно определить. Нет, не слегка они опущены, а очень сильно. Просто удивительно, что такое бывает. Этими своими аномальными глазками Саша посматривала на Нащокина снизу вверх и льстиво улыбалась.