Кирилл Кириллович - [12]

Стояла поздняя осень 1942 года. Нащокин, вынуждаемый обстоятельствами, кряхтя, отмыл всю грязь в комнатах, наколол дров и каждый раз, растапливая печь, с радостью ощущал, как запущенная дача оживает и начинает дышать… Потом печь гасла и через некоторое время дача снова умирала. Приходилось опять растапливать печи; а дров до зимы явно не хватит, — видимо, скоро придётся клянчить у немецкого начальства. До сих пор ему удавалось сохранять некое полу-инкогнито: имени своего он не скрывал, и рода занятий тоже, но в подробности не входил. Местные жители сообщили немцам только то, что он был когда-то местным барином и уехал после революции в Германию, а потом заскучал по родине и вернулся. О дружбе со Сталиным, об ордене Красного Знамени, полученным Нащокиным за Финскую компанию, и Ленинской премии никто говорить не стал. Немцы, узнав, что Кирилл Кириллович — местный барин, и дом на горе — его фамильное гнездо, прониклись к писателю сдержанным почтением: заявили, что дом с колоннами они ему, кончено, не вернут — самим нужен, но от постоя избавят, и вообще, пойдёт на встречу любым пожеланиям — в разумных, разумеется пределах. Могут, например, бесплатно переправить в Германию, — если писатель захочет вернуться туда, откуда так опрометчиво в своё время уехал. От возвращения в Германию Нащокин отказался и больше к немцам с просьбами не обращался: он и так сильно перепугался, когда его вызвали в комендатуру. Ему было ясно, что рано или поздно гестапо взглянет на него попристальней, чем простодушная военная комендатура.

Дрова, однако, были нужны. Решил разобрать на дрова сарай.

И вот в ноябре, сыром, но уже снежном, сидя перед окошком, выходящем на главную улицу посёлка, Нащокин увидел, как некто высокий, тяжёлый, в хорошем нездешнем пальто и в мягкой серой шляпе, отворил его калитку и потопал по заснеженным мосткам к входной двери. Кирилл Кириллович запахнул драный дачный пиджачок, подтянул обвисшие, грязные брюки и вышел навстречу гостю.

— Здравствуйте, Кирилл Кириллович, — сказал гость, пытаясь стряхнуть въедливую снежную пыльцу со шляпы, — Не знаю, вспомните ли вы меня…

— А почему же не вспомнить, — Нащокин пристально всматривался в пришельца, — Как не вспомнить: Кирилл Кириллович Знаменский, поэт-футурист, последняя буржуазная льдина, отколовшаяся от пролетарского материка… Мы с вами познакомились при таких обстоятельствах, которые будем помнить до самой смерти, — разве не так?

— Я очень хотел встретиться с вами, — признался Знаменский, присаживаясь на железную койку, поближе к раскалённой голландской печке, — Действительно, познакомились мы так, что уж не раззнакомиться… У меня и дел-то к вам никаких нет… Только спросить хотел: что? как вы тут? хорошо ли? Я слышал, читал… Вы премию получили… Шолохов о вас писал… Сам роман я, к сожалению, не успел… Я вообще прозу плохо читаю…

— Да, я тоже часто вас вспоминал, — несколько невпопад ответил Нащокин, — Удивительно мы с вами поменялись! Просто водевиль какой-то… А вы здесь по какому случаю?

— Я же говорю, — заволновался Знаменский, — хотел узнать, как вы, что вы?..

— Нет, я не о том… В России-то вы какими судьбами?

— По линии НТС. Знаете? Народно-Трудовой Союз… Эмигрантская молодёжь, замечательные ребята, новый взгляд на будущее России…

— Не имею чести… Так значит, вы не от немцев? Да хоть легально ли?

— Конечно, легально: аусвайс, рекомендательные письма — всё в порядке. Я собственно, должностное лицо у немцев — работник министерства пропаганды, нахожусь в служебной командировке, но это так, больше для виду, а главное — это поручения от руководства НТС: работа с советскими пленными и гражданским населением.

— Ну, так выпьем чайку! — решил Нащокин, а потом, вспомнив о некоем старинном запасе, добавил: — Да и не только чайку… И вот ещё, Кирилл Кириллович, — добавил он, помявшись, — раз уж вы у немцев — лицо официальное, не могли бы вы для меня какую-нибудь бумагу раздобыть? Дескать, инвалид, совсем плох, ни в бою, ни в политике использован быть не могу… И ещё что-нибудь, — что, мол, на голову хромаю: контужен сильно. Как вы считаете, можно такую бумагу соорудить?

Знаменский задумчиво воззрился на печку и тряхнул головой:

— Сделаем!

И зачастил Знаменский к Нащокину. Принёс ему хорошую одежду: прежняя-то у него совсем износилась, а съездить в Ленинград за новой — это увы… Добыл дров. Отрядил четырёх пленных солдат — те расчистили от снега двор бывшего вознесенского барина, прибрались в дому, где-то подклеили, где-то побелили, где-то отстроили заново…

И раздобыл ему очень хорошую бумагу о полной нетрудоспособности, аполитичности и пошатнувшейся психике.

Каждый вечер служащий Министерства Пропаганды Третьего Рейха Kirill Znamensky гостил у маститого советского прозаика, лауреата Ленинской премии, кандидата в члены ВКП(б) Кирилла Нащокина. Они пили гадкий немецкий шнапс и дешёвый русский чай-труху и разговаривали о жизни.

— Не кажется ли вам, Кирилл Кириллович, — говорил Нащокин, — что мы с вами в результате своих политических, мировоззренческих экспериментов, оба остались на бобах?

— Оба? — удивлялся Знаменский, — У вас-то что за бобы? Вы — мирный житель, с оккупантами не дружите, — вам-то что? Вот, утихнет буча, настанет мир, — вы вернётесь в Питер, на Каменноостровский проспект… Роман свой новый издадите… И будут все говорить: «Вот какой Нащокин молодец! Пересидел большевиков, пересидел немцев, глядишь, и генерала Власова пересидит!» Нет, Кирилл Кириллович, у вас участь завидная, путь ваш широк и светел… Вот я…